Ида шевельнулась, у нее занемело плечо.
— Да! Надо спать, потому что надо продолжать жить, — сказала она. — И кажется, — прибавила она, по молчав, — мне опять захотелось жить! Как хорошо, что вы пришли!
Она вдруг зевнула и засмеялась.
— Вот и мне захотелось спать. Это оттого, что мне вдруг захотелось жить?
Я тоже зевнул, и мы оба засмеялись.
Я поудобней положил голову на плечо Иды и погрузился в глубокий, лишенный красок сон без сновидений.
«Завтра в двенадцать в Павловском парке меня будет ждать Инженер!» — Это была последняя мысль, с которой я уснул.
Мы стояли с Инженером под высоченной сосной — оба бледные, растерянные и несчастные. Инженер страшно исхудал, скулы у него обтянулись, глаза ввалились, густая щетина покрыла небритые щеки. Он тяжело дышал, мне даже казалось, что я слышу, с каким трудом стучит его сердце. Но это, наверно, колотилось мое собственное сердце.
— Давайте сядем, — произнес наконец Инженер.
Мы сели на поваленное дерево. В парке было пустынно и тихо, никого поблизости не было. Мы могли разговаривать полным голосом, но говорили приглушенным шепотом, — так страшно было нам говорить.
Казалось, ничего не может быть страшней того, что рассказал мне Инженер.
— Все пропало! — сказал Инженер, как только я подошел к нему.
Позавчера утром на лес, где приютилась наша землянка, вдруг обрушилась круговая облава. Не меньше батальона эсэсовцев, разбившись на четыре отряда, шли в лес, суживая кольцо. Первым погиб Арутянов — он был в дозоре, бросился предупредить товарищей, и автоматная очередь догнала его между деревьями. В это время в лагере собрались все: Кобец проводил ученье, готовя группу к переходу в город… Завязался бой. У гитлеровцев были автоматы, пулеметы и даже миномет. За полчаса погибли все, кроме Инженера и Панкратова. Панкратову и Инженеру удалось выйти из кольца в ту минуту, когда эсэсовцы пошли врукопашную — на семь трупов и двоих живых. Инженер был ранен только в руку, Панкратов в обе ноги. Он не мог подняться и бежать и просил Инженера, чтобы тот бежал один. Инженер отказался, — он не хотел покинуть товарища. Тогда Панкратов вынул нож, которым крошил табак, и вонзил его себе в сердце. Умирая, он не хотел погубить товарища: он не застрелился, чтобы эсэсовцы не услышали выстрела и не набежали раньше, чем скроется Инженер…
Мы сидели на поваленном дереве. Катастрофа придавила нас.
Группы не было. Товарищи мертвы…
Товарищи мертвы, а ты жив!
Инженер весь поник, пригнувшись к коленям и охватив руками голову, он покачивался взад и вперед, взад и вперед, и казалось, он застонет сейчас, закричит, зарыдает. Все погибло. Мы потерпели поражение.
Тишина царила в парке. Никого поблизости не было. Никто нас не слышал. Никому — даже оккупантам — не было до нас дела.
Инженер разогнул наконец спину и уставился вперед темным, невидящим взглядом: его глаза были устремлены куда-то далеко, но ничего не видели.
— Выхода нет, — хрипло сказал он, — вдвоем мы ничего не сделаем. И потом… нет сил…
Я понимал, что он хочет сказать. Но я ни о чем не мог думать. Не знаю, смог ли бы я оказать сопротивление, если бы перед нами появились вдруг полицаи и предложили следовать за ними на расстрел.
— Вот только как быть с базой? — сказал Инженер после паузы.
— Тол мы можем взорвать.
— Тол мы можем взорвать, — машинально повторил Инженер. — Завтра пойдем и взорвем.
Мы долго сидели молча, опустошенные.
Кобец, Панкратов, Арутянов, Матвейчук, Коваленко… Милые сердцу, дорогие товарищи, боевые друзья, — что может быть дороже боевой дружбы? Лежат, непогребенные, между корневищами дубов…
— Надо будет как-нибудь пойти в лес и зарыть… тела товарищей, — сказал я.
— Надо, — сказал Инженер. — По дороге на базу мы это и сделаем…
Он тупо смотрел вперед пылающим, остановившимся взглядом, потом глаза его затуманились, и большая мутная слеза скатилась на подбородок.
Я подумал о том, что надо было бы радировать в штаб о гибели группы. Чтобы на нас не рассчитывали и послали другую.
— У вас есть связь со штабом?
— Нет.
— Ведь вы были заместителем Кобца.
— Связь со штабом он мне не передавал. Да и рации у нас нет.
— Рацию можно раздобыть. Я знаю, где есть рация. Зимой мы зарыли рацию в Медведевском лесу, в Черном Яру около Смелы. Это километров триста отсюда…
— Триста! — Инженер махнул рукой. — Чем идти за триста километров, лучше пробиться где-нибудь поблизости к партизанам. Ну хоть к Сумам.