Ольга схватила меня за руку и притянула к себе. Она смеялась и что-то кричала, но что — я не мог разобрать.
Мы легли рядом на подоконник и высунулись далеко из окна.
Кругом высились темные силуэты домов и руин. Луна клонилась к закату, и тени домов были длинные и темные. От одноэтажного домика ложилась тень, как от небоскреба в пятьдесят этажей. Мне вспомнилась первая стена в Голодной степи и ее лунная тень, протянувшаяся за горизонт. На улице не было ни души. Город притворялся спящим.
— Слышишь? Слышишь? — прошептала Ольга, когда на минуту прервалась канонада. — Самолеты? Один или много?
Мы еще больше высунулись в окно. Теперь мы увидели, что из многих окон по улице тоже повысовывались человеческие фигуры. Прямо под окном Ольги, этажом ниже, на балкон вышла старушка в длинной сорочке. Она опустилась на колени и стала молиться.
Фронт был на Волге, под Сталинградом. Фронт из-под Ростова неудержимо откатился вдруг по степям Кубани до Кавказского хребта. «Поражение! Поражение!» — било в набат сердце, и душу щемила тоска… Но мы еще были живы. И жива была Советская держава. Красные самолеты давали нам знать: «Живите! Боритесь! И стойте насмерть!» — «Да, мы будем стоять насмерть. Мы только этим и живем». — «Мы придем! Мы уже идем! Выходите навстречу!» — «Да, да, мы готовимся вас встречать. Сегодня Инженер уже ведет разговор с трактористкой Василиной. Завтра я буду говорить со старым слесарем, мы будем расчищать вам путь к Днепру и дальше до самого Карпатского хребта… Так будет».
— Будет! Будет! — крикнула Ольга. Она слышала мои мысли.
Огромной силы взрыв раздался где-то в центральной части города. За ним тотчас другой, третий, четвертый. Ольга сжала мне руку так, что у меня онемели пальцы. Она вся дрожала, губы ее шевелились и что-то шептали. Я приложился ухом к ее губам, чтобы расслышать.
— Я люблю тебя! — шептала Ольга.
Стрельба стихла, — самолеты прошли. Старушка на балконе под нами все еще стояла на коленях, прижав руки к груди. Она молилась шепотом, но мы ее слышали:
— Милые! Дорогие! Родные! Бросайте сюда! Только бейте их, бейте!..
Несколько зениток взревели еще раз, и женщина замерла в земном поклоне.
Где-то далеко за городом, словно тяжело топоча, грохотали, взрываясь, бомбы. Наши самолеты бомбили железную дорогу.
За окном на улице опять стало тихо, но город не спал. На углу Пушкинской перекликались немецкие патрули. Ольга часто и судорожно зевала, я тоже стал зевать.
— Я так хочу спать… — зевнула Ольга.
— Спи…
— Нет, нет! — испугалась Ольга. — Ни за что! А вдруг ты мне не приснишься? Как же я буду без тебя?
— Я буду с тобой.
Ольга опять зевнула и засмеялась. Она тесно прижалась ко мне.
— Милый, скажи, почему мы с тобой так вдруг сроднились?
— Не знаю, — задумался я. — Нет, знаю.
— Почему?
— Потому что мы нашли друг друга.
— Нашли?
— Ты жила сама по себе, я жил сам по себе. Случай нас свел, и оказалось, что ты именно такая, какая нужна мне, а я такой, какой нужен тебе.
— Нет, это вовсе не случай, — сказал я, подумав, — мы встретились в годину бедствий. Катастрофа свела нас и помогла нам по-настоящему узнать друг друга. В страданиях и борьбе мы полнее, до самой глубины раскрылись друг перед другом. Как раскрываются друг перед другом люди в бою. Знать человека, когда плечом к плечу идешь с ним в бой, — это самое главное.
— Ты еще не знаешь меня в бою, — грустно сказала Ольга.
Она стала вдруг тверда и холодна. Я понял, что она вспомнила наши сегодняшние страдания, наши страдания вчера и позавчера, — настороженность, сомнения и недоверие.
Мы слезли с подоконника и снова уселись на наши стулья. Головы мы положили на вытянутые руки.
— Фашизм надо убить, — глухо сказала Ольга. — Он мешает жить, он превращает человека в нравственного урода. Надо не только разрушить и победить военную машину фашизма и не только уничтожить Фогельзингеров, которые, высокопарно отрицая фашистские теории, осуществляют практику фашизма. Надо, чтобы не осталось ни единого, даже слабого зерна фашизма. Чтобы ни в одной человеческой душе не осталось жалости к разбитому, поверженному фашисту. Надо, чтобы люди не дали пройти фашизму.
— Советские люди не дали ему пройти, — сказал я.
— Не дали.
Мы долго молчали.
— О чем ты думаешь? — спросил я Ольгу.
Ольга ответила сразу:
— О том, что мы с тобой прежде всего советские люди, а потом уже все остальное.