И вдруг мне сделалось невыносимо стыдно. Не то чтобы я почувствовал ничтожность моей актерской роли перед величием жизненной роли этих людей. Нет. Наоборот. Мне стало невыносимо стыдно потому, что как раз в эту минуту я почувствовал величие моей актерской роли, величие моей профессии. Мне стало до боли стыдно, что я плохой художник, что я вовсе и не художник, а только вчерашний гимназист, незадачливый любитель. Ведь подобного зрителя были достойны только Щепкин, Каратыгин, Сара Бернар.
И мне захотелось соскочить с этой импровизированной сцены, незаметно втиснуться в толпу бойцов, взять винтовку и идти вместе с ними в бой, идти в бой до тех пор, пока мы не придем к великолепному театру современности и на сцене его перед нами не предстанут все величайшие гении актерского мастерства.
Я еле преодолел в себе это желание и уже раскрыл было рот, чтобы объявить наше убогое начало. И все-таки не нашел в себе сил это сделать. Все известные мне шедевры классики промелькнули в этот миг в моей голове — Шекспир, Шиллер, Софокл! — и у меня не хватило сил объявить нашу инсценировку с Пьереттой и Пьеро. Белый балахон, марлевые пачки и треугольные брови Пьеро показались мне в эту минуту самым большим позором, оскорблением величия духа зрителей. И, открыв рот, я неожиданно стал декламировать «Каменщики» Ивана Франко.
Из-за двери теплушки, из глубины вагона на меня смотрели удивленные, приготовившиеся к выходу Пьеро и Пьеретта, но я видел их только уголком глаза, а широким взглядом я охватывал в эту минуту батальон бойцов, стоявших передо мной, их запекшиеся губы и штыки винтовок, рощу за станцией и небольшие кучковатые облачка шрапнельных разрывов над верхушками деревьев у леска. Оттуда наступал враг. Разрывы вспыхивали, как серебристые цветы, и сразу же исчезали, сдутые ветерком. Гром аплодисментов, заглушивших канонаду, увенчал мое выступление.
И эти аплодисменты были для меня спасением. Я поднял руку и остановил крики «браво» и «бис». Я объявил следующий номер нашей программы:
— Басо-профундо Назаровский в своем репертуаре!
Но только я это объявил, как аудитория вдруг ревом ответила на мои слова:
— «В двенадцать часов по ночам!», «В двенадцать часов по ночам!» — кричали как один полторы тысячи слушателей.
Я растерялся.
Ведь действительно басо-профундо Назаровский должен был сейчас выйти и пропеть «В двенадцать часов по ночам». Потом на бис — «Казав менi батько». Эти две песни, собственно говоря, и составляли весь концертный репертуар басо-профундо Назаровского.
Появление Назаровского встретил новый взрыв криков: «В двенадцать часов по ночам!» Но только Назаровский окончил петь, как вместе с бурей аплодисментов снова раздались крики: «Казав менi батько!»
Многие из бойцов, очевидно, не раз бывали в нашем театре в городе и репертуар каждого актера уже знали наизусть.
Две недели бродил наш агитпоезд в этом своем первом рейсе по фронту, и всякий раз, где бы мы ни были, как только приходилось выступать Назаровскому, бойцы встречали его этим дружным криком, заранее сами провозглашая его репертуар.
На следующей станции мы наконец показали и «Пьеро и Пьеретту».