Я вернулся в лабораторию и еще раз взвесил приготовленные Марией Ивановной вещества. Если бы в лаборатории было сто человек, я заставил бы их всех проверить мои дозы. Пока Мария Ивановна устанавливала температуру, я взвесил еще раз. Я был максимально внимателен. Точная, сосредоточенная и ответственная работа наполняла меня, как всегда, ощущением блаженного покоя. В воскресенье мы зарегистрируемся в загсе, и тогда я буду ждать Катрю месяц, год, сколько понадобится. Потому что я буду ее мужем, а она моей женой. А то… Я громко рассмеялся, вспоминая все мои сегодняшние треволнения. Ну и рожа, вероятно, была у меня тогда на вокзале. А в поликлинике, возле той голой пациентки? Ну и денек выдался!.. Я не мог удержаться, чтобы не поиздеваться над собой. За целый день не найти и получаса для встречи. Хотя бы где-нибудь на улице или в каком-нибудь вестибюле! Ну и Ромео! Разве Ромео променял бы встречу с Джульеттой на заседание терапевтической секции? Слова любви — на сообщение о колитах!.. Вдруг я похолодел. Сердце остановилось. Катря, вероятно, разлюбила меня! Да! Да! За мою неповоротливость, пассивность, за мое неумение любить. На вокзале не встретил, завтрак в кафе не состоялся, то поликлиника, то секция… О чем я говорил с ней по телефону? Только то и делал, что оправдывался. Про шофера и про галстук, про плохо прощупывающийся пилорус. И про свой пантафаг! И еще про колиты. В моей памяти возникли наши разговоры по телефону, все до последнего слова. О чем мне говорила Катря? Тоже о моем пантафаге и о моих колитах! И ни слова о любви… Хотя нет, — она же сказала, это же она сама сказала, что придет вечером!
Я взвесил вещества еще раз и снова побежал к телефону. Я должен был немедленно узнать, правда ли это, что Катря меня разлюбила. Я набрал свой номер дважды. Но неизменно мне отвечали все те же равнодушные гудки. Очевидно, Катря побежала в магазин — купить чего-нибудь на ужин, — она заметила, что я так ничего и не приготовил… Я закончил размешивание, нагрел жидкость, посеял бактерии. Пробирку с мутным, рыжим бульоном я отдал в руки Марии Ивановне. Потом я поцеловал эти дорогие руки — они пахли денатуратом и кислотами — и не мешкая ушел.
Ночь выдалась чудесная. После того как целый день моросило, так приятно было вдохнуть полной грудью свежий и чистый воздух. Месяц уже поднялся над домом обкома, и в феерическом соревновании его зеленоватого сияния с желтым светом уличных фонарей таинственно маячили громады Госпрома в глубине площади Дзержинского. Я шел не торопясь, — так или иначе, а через несколько минут я уже буду дома, и там ждет меня Катря. Мне теперь хотелось продлить последние минуты ожидания. Разве не чудесны эти мгновения любовных предчувствий, когда сердце неукротимо рвется вперед, а ноги нерешительно, шаг за шагом преодолевают расстояние… Я пытался представить себе Катрю, ее милое, родное лицо. Напрасно, — передо мною ярким пятном мелькал только ее лиловый домашний халат, а лицо расплывалось в тумане, и черты его терялись. Почему это так, что случайные лица ненужных людей то и дело возникают в нашей памяти со всеми докучливыми подробностями, а самое дорогое, родное лицо любимой женщины мы даже, напрягая память, не можем отчетливо воссоздать? Не потому ли, что мы хотим увидеть не обыкновенные портретные детали, а стремимся представить себе тончайшие черточки, знакомые и понятные только нам, влюбленным? Милая моя Катря! Грудь мою распирала радость. Пантафаг семьдесят три — есть!
Я долго звонил, никто не открывал. Не слышно было, чтобы дверь моей комнаты заскрипела. Бедная Катря, она, должно быть, спит, — устала после трудного, хлопотливого дня. Я снова позвонил, потом еще раз. Наконец послышалось быстрое шарканье по половицам. Маруся в башмаках на босу ногу спешила к дверям. Она впустила меня, прикрывая заспанное лицо платком.
Перед дверью в комнату я остановился, унял свою буйную радость и непреодолимое желание распахнуть дверь и броситься Катре в объятия. Я тихонько вошел, стараясь не шуметь — Катря ведь спит, не надо ее тревожить.
Перешагнув на цыпочках порог, я также бесшумно притворил дверь. Пьянящий аромат роз ударил мне в голову. Сердце у меня стучало так, что стекла окон, казалось, отвечали ему эхом. Сквозь этот шум невозможно было услышать легкое дыхание спящей Катри. Ощупью приблизился я к дивану. Мои руки нащупали спинку, валик, — вот сейчас будут и Катрины ноги. Нет, она, должно быть, сжалась: свернулась калачиком. Мои руки передвинулись по дивану вверх…