Юра и Фекла остановились и оглядели базарную площадь. Фекла с Юрой были чудаки! Они пришли на базар за покупками. Но…
Базара-то не было!
Базарная площадь лежала перед ними, непохожая на себя. Ряды каменных лавок, с четырех сторон обрамлявшие площадь, стояли странные, чужие и хмурые. Еще вчера они играли всеми цветами радуги, десятками вывесок и витрин.
Сегодня ни одной вывески не было. Витрины и окна разбиты, железные шторы свисают изогнутые и рваные, как будто сделаны они из гофрированной бумаги. Двери везде сломаны или сорваны, белые каменные фасады стали коричневыми и черными от копоти и дыма. Пожар погулял и здесь.
Но страшнее всего была сама площадь. Снег, только вчера выпавший, глубокий и плотный, здесь был превращен в желтое месиво, в грязь. И прямо в это месиво было втоптано все, что вчера еще красовалось в лавках вокруг и что не успели разграбить и растащить по домам погромщики. От дверей мануфактурного магазина до центра площади тянулись узкие разноцветные дорожки. Красные, синие, зеленые и желтые. Тут был и ситец, и бархат, и сукна, и шелка. Материю разматывали со штук и расстилали себе под ноги, как ковры. Хомуты, круги веревок, поломанные плуги, шкафы, стулья, диваны и другая мебель лежали грудой, изуродованные и разбитые. Мешки с сахаром, облитые керосином, валялись вперемежку с детскими игрушками и раздавленными консервными банками. Битые бутылки, горы осколков рассыпаны были везде, и все это было густо подернуто белой сыпью рваных книжных страниц. Они слегка шевелились под слабым ветром, перекатываясь и шелестя. Спящие, раскинувшиеся тела пьяных погромщиков виднелись среди этого хаоса и разрушения. Они валялись на кучах мешков, на штуках материи, в разбитых ящиках, просто в грязи — где кто упал. И морды у них были размалеванные — у одних зеленые, у других — синие, красные и черные. Они разгромили писчебумажный магазин и спьяна хлебнули из добытых там бутылок.
Несколько драгунов в долгополых шинелях расхаживали по площади. Они хватали уснувших пьяниц за ноги и волокли их к дровням. На дровни они сваливали их, как мешки. Погром окончен, и солдатам было приказано прибрать город и привести его в пристойный вид.
В конце площади, возле собора, где была карусель, качели и паноптикум, сгрудилась толпа и сновали солдатские шинели.
Фекла плюнула на мешки сахара, погубленного керосином, подняла и спрятала в кошелку коробку сардинок, валявшуюся прямо на тротуаре; взяла Юру за руку и направилась к собору, к толпе. Фекле не терпелось посмотреть и расспросить людей.
Еще издали Юра увидел то, что потом с ужасом рассмотрел близко.
Толпа стояла молча, мрачная и неподвижная; мужчины сняли шапки и держали их в руках. Было много полицейских и солдат. Толпа окружала ярмарочные качели. В дни ярмарок к крюкам подвешивались на канатах две дощатые лодки с вырезанными женскими бюстами на носу. Одна лодка носила имя «Сильфида», другая — «Наяда». Внутри они устилались ковром. Парни и девушки усаживались в лодки с гармошками и букетами бумажных цветов. Они палками отталкивались от земли — это были весла — и начинали раскачиваться. Одна лодка туда, другая сюда, одна вверх, другая вниз. Гармонь заливалась, девушки визжали, пьяные молодцы вываливались из лодок на землю. Стоило это пятак за пятнадцать минут. Ах, как Юра им завидовал и как обижался на маму, что она не позволяет ему сесть в чудесную лодку.
С верхней перекладины качелей — толстой, тесаной балки — свисало сегодня пять веревок. Веревки были натянуты туго, как струны, и медленно раскачивались из стороны в сторону — тяжелый груз тянул их к земле. На веревках, схваченные за шеи, такие непривычно длинные и тонкие, неестественно низко свесив головы на грудь, тесно друг к другу, висели пятеро канатчиков с «Полесской канатной фабрики А. С. Перхушкова в городе Стародубе». Пятеро забастовщиков. У качели-виселицы стоял на часах драгун с винтовкой.
Ветер слегка покачивал отяжелевшие тела. Толпа переминалась вокруг виселицы и молчала.
Из собора доносилось приглушенное толстыми каменными стенами пение. Ранняя литургия подходила к концу. Старческий голосок соборного попика провозглашал «мир всем». Бас-профундо Коловратского и сбивавшийся на фальцет тенор подхватывали: «тебе, господи»…