богу, хоть не попали! Правда, как потом рассказывали, артиллерийское
начальство пришло в особый гнев именно из-за последнего обстоятельства: как
это так — стреляли и не попали!
Но, так или иначе, хорошо было уже то, что эта первая тревога чему-то
научила. Во всяком случае, система оповещения стала работать несравненно
более четко — без излишней самодеятельности.
Еще несколько дней прошло без особых событий, если не считать
разоблачения вражеского шпиона в лице нашего замкомэска, известного летчика-испытателя майора Владимира Васильевича Шевченко. Среди многих слухов, циркулировавших в те дни (как, видимо, всегда при нехватке достоверной
информации),
33
заметное место занимали увлекательные — и, разумеется, подкрепленные
ссылками на самые что ни на есть надежные источники — рассказы о
многочисленных шпионах и диверсантах, заброшенных противником в наш тыл.
При всем своем разнообразии рассказы эти имели и нечто общее, более или менее
стабильное. Так, все фигурировавшие в них вражеские агенты были обязательно
одеты в нашу форму — военную или, на худой конец, милицейскую — и имели
советские ордена. В конце концов в чьих-то доверчивых, но, видимо, не очень
искушенных в аналитическом мышлении головах эти многократно повторяемые
приметы диверсанта трансформировались довольно странным образом: вместо
доверия и уважения форма и знаки отличия стали вызывать кое у кого
подозрение.
Так или иначе, в один прекрасный день у нас на аэродроме раздался
телефонный звонок и некий придирчивый («Нас не проведешь!») голос принялся
дотошно выяснять, состоит ли на службе в нашей организации некто Шевченко, что он собой представляет и, главное, как выглядит.
А выглядел Шевченко так: плотный, выше среднего роста, белокурый, голубоглазый, в форме майора авиации, с орденом Ленина на гимнастерке.
Словом, все приметы налицо. Не человек, а чистая находка для бдительного
охотника за шпионами! И, на беду Владимира Васильевича, такой охотник
попался ему навстречу не где-нибудь, а на перроне Казанского вокзала в Москве
(эта подробность — так сказать, место действия — усиливала подозрения: железнодорожные станции известны каждому читателю детективов как один из
любимых объектов вражеских лазутчиков). Все, что оскорбленный до глубины
души Шевченко высказывал задержавшим его людям, только подливало масла в
огонь: «Ишь, мазурик, как русский язык выучил! Все такие слова знает! Их
этому, наверно, в специальных школах учат. .»
Появившись через несколько часов на аэродроме, Шевченко кипел так, что
начальник штаба нашей эскадрильи летчик-испытатель А. П. Чернавский сказал:
— На него сейчас можно сковородку ставить и яичницу жарить.
Посмеялись. Повозмущались. Но надолго нашего внимания это
происшествие к себе не привлекло. Все помыслы были направлены на события
совсем иного
34
масштаба. Первый месяц войны шел к концу. Сообщения ТАСС (они тогда еще
не превратились в «От Советского Информбюро») ото дня ко дню становились
тревожнее: гитлеровская армия все глубже и глубже вгрызалась в нашу страну.
Начали появляться наименования новых, все более близких к нам направлений.
Вероятность налета на Москву с каждой ночью становилась все больше.
В тот вечер я снова был в составе дежурного звена — подошла моя очередь.
Никаких особых эмоций это у нас уже не вызывало. Даже ворчать на начальство, навязавшее нам эти бессмысленные дежурства, перестали: все равно никакого
реального толка от ворчанья нет, да и привыкает человек ко всему — разумному
ли, неразумному ли — чрезвычайно быстро.
Я, как обычно, принял машину от механика А. Д. Тимашкова, проверил
исправность материальной части (конечно, не зажигая фары — соблюдению
режима светомаскировки меня научили) и залег на чехлы рядом с самолетом, настроившись провести ночь в неторопливых беседах с летчиками и механиками
дежурного звена. Благо, «миги» стояли совсем близко друг от друга: военное
положение выражалось только в том, что строгое, стройное построение машин в
одну шеренгу было заменено разбросанным — в этаком художественном