целиться в кресты, какие бы чувства их вид во мне ни вызывал. Даже если бы я в
них попал, существенного вреда противнику это бы не причинило.. К
сожалению, все эти очевидные и убедительные доводы рассудка пришли мне в
голову лишь после того, как я снял палец с гашетки, выпустив в безбрежное
воздушное пространство изрядную порцию пуль.
Нет, надо ближе! Еще ближе!
Новая очередь — теперь уже с меньшей дистанции и не по крыльям, а по
кабине, по моторам. И, кажется, удачная. Вроде попал. Что же будет дальше? А
дальше последовало то, что, будь я поопытнее, можно было бы без труда
предугадать: с обоих пулеметных постов бомбардировщика — и верхнего и
нижнего — навстречу моему «мигу» протянулись трассы встречных очередей.
Стрелки ожидали атаки истребителя — я, в сущности, сам предупредил их об
этом той первой очередью издалека. Кроме того, я подошел к ним точно на их же
высоте — без превышения или принижения — и этим дал возможность вести
ответный огонь по себе обеим стрелковым точкам. Наконец, дав очередь, я
продолжал идти за бомбардировщиком по прямой, никак не маневрируя, то есть
оставался относительно него в одном и том же неизменном положении.
Словом, события развивались вполне логично. Встречного огня надо было
ожидать.
Но, боже мой, до чего же отвратительное ощущение — когда в тебя
стреляют! Трудно передать, как это мне не понравилось!
После войны мне не раз приходилось читать, что к опасностям всяческого
рода, в том числе и к стрельбе по собственной персоне, привыкают. Не знаю.
Сильно сомневаюсь. Подозреваю, что авторы подобных утверждений просто
забыли свои собственные ощущения в такой ситуации (если, конечно, в них
вообще кто-нибудь когда-нибудь стрелял). Я, во вся-
49
ком случае, не привык. И если во многом другом мои первые впечатления
впоследствии не раз менялись, то это оказалось на редкость стабильным.
Другое дело, что у обстрелянного человека постепенно вырабатывается
умение действовать разумно и целесообразно, несмотря на ощущение опасности, но речь сейчас не о том.
Правда, в дальнейшем мне пришлось испытать ощущения еще более
отвратительные, чем обстрел в воздухе, — штурмовой налет противника на
земле, когда нет возможности ни взлететь, ни спрятаться куда-нибудь, кроме
халтурно вырытой щели на краю летного поля (умение окапываться, столь
полноценно освоенное пехотой, увы, никогда не принадлежало к числу воинских
талантов нашего рода войск). Все это я в полной мере хлебнул позднее, на
фронте. В первый раз даже выковырнул из земли в метре от себя и взял на память
горячий, остро пахнущий осколок. Но хранил его недолго: вскоре же выбросил, ибо событие оказалось, увы, далеко не уникальным, а таскать с собой или тем
более демонстрировать окружающим осколок, «который меня чуть-чуть не
убил», стало, по понятиям фронтового этикета, просто неприличным. Такова, видимо, судьба всех и всяческих сувениров: мода на них недолговечна.
. .Итак, стрелки с «Дорнье» открыли по моему «мигу» встречный огонь.
Почему они меня не сбили — ума не приложу. Наверное, на меткости их огня
сказалось сильное нервное напряжение (вспомним, что они не ждали серьезного
отпора), ослепление светом нескольких прожекторов, в то время как я-то все-таки
находился в темноте, и, наконец, тот установленный экспериментально
общеизвестный факт, что господь бог особенно оберегает пьяных и
сумасшедших. Пьяным я в ту ночь, правда, не был, но вел себя, без сомнения, во
многом как настоящий сумасшедший. .
Следующий заход я сделал немного снизу — верхняя точка противника уже
не могла вести огонь по мне,— дал короткую очередь по кабине с переносом на
правый мотор и тут же отскользнул в сторону... Порядок: встречная очередь
(только одна!) прострочила темноту там, где я был секундой раньше, но откуда
уже успел вовремя убраться. На войне опыт
50
приходит быстро! Впрочем, иначе и невозможно: попробуй он не прийти!.
Через несколько заходов ответный огонь с «Дорнье» прекратился. Мои
трассы упирались прямо в фюзеляж и моторы врага. . Или мне это только