строевых частей нашего корпуса.
Больше всего этому способствовало то обстоятельство, что многие из них
едва ли не в каждую ночь, когда бывал налет, садились у нас. Я уже рассказывал, с какими сложностями было связано возвращение истребителя, лишенного
средств радионавигации и даже простой связи, после ночного боевого вылета к
себе на аэродром. Быстро выработалось правило: сомневаешься в возвращении
домой и увидел какой-то другой действующий аэродром — садись на него.
Наша эскадрилья базировалась юго-восточнее Москвы — несколько в
стороне от излюбленных маршрутов прихода и ухода немецких
бомбардировщиков. Поэтому мы могли себе позволить даже такую роскошь, как
посадочный прожектор, правда включаемый на какую-нибудь минуту — от
момента выхода очередного садящегося истребителя на последнюю
предпосадочную прямую до его приземления. Расчет был простой: если даже
какой-нибудь не в меру активный гитлеровский ас заметит прожектор и
устремится бомбить нас, то, пока он дойдет до места, внизу уже будет снова
темно. И, надо сказать, расчет этот хорошо оправдался на практике: за все время
воздушной битвы за Москву лишь один случайный бомбардировщик набросал
нам на летное поле зажигалок, да какой-то «Мессершмитт-110» второпях — а
потому, конечно, безрезультатно — обстрелял из пушек самолетные стоянки.
Кстати, оба эти случая произошли при выключенном посадочном прожекторе. А
без подсветки старта мы сами, конечно, наломали бы на посадках в темноте
намного больше дров, чем мог бы устроить вышеупомянутый не в меру активный
ас. Не мудрено, что наш аэродром пользовался у летчиков соседних частей
немалой популярностью.
По нескольку раз за ночь над нами раздавалось знакомое гудение мотора М-25, или М-105, или АМ-35 — моторы этих типов стояли на советских
истребителях, — и короткие вспышки разноцветных аэронавигационных
огоньков сигнализировали о том, что очередной гость просит посадку. Через две-три минуты, в течение которых источник гудения плавна перемещался по кругу
над аэродромом, огоньки снова вспыхивали уже в другом месте — на прямой в
створе.
67
посадочной полосы. Команда: «Прожектор!» — и свет возникал в ночи так
синхронно с командой, что казалось, само его включение происходит
непосредственно от голоса, — прожектористы были оттренированы отменно.
Еще через полминуты в луче появлялся сверкающий самолетик, летел несколько
секунд над самой землей и более или менее плавно (тут бывало всякое; что ни
говори, люди приходили из боя) касался ее. Почти сразу после этого все снова
исчезало в темноте, казавшейся по контрасту еще более черной, чем раньше, —
прожектор гасили, когда севший самолет был еще в самом начале пробега.
В эскадрильной землянке появлялся очередной гость. На рассвете, заправив
самолет (и заправившись сам — авиационное гостеприимство ненамного отстает
от прославленного флотского), он улетал домой.
Но ночью, сразу после посадки, каждый из них, естественно, стремился
прежде всего сообщить в свой полк, что, мол, летчик имярек жив-здоров и сидит
там-то. Такое стремление было легко понять: мы хорошо помнили часы
ожидания, пока не получили сведений о ночной вынужденной посадке Шевченко.
Но связь, как я уже говорил, даже со штабом корпуса, не говоря уж об отдельных
полках, была более чем неважная. Дозвониться, куда надо, было трудно, а
разобрать слова собеседника сквозь трески и шорохи помех полевого телефона —
еще труднее.
Поэтому фигура летчика в комбинезоне, с планшеткой через плечо и шлемом
у пояса, зажимающего рукой одно ухо и надрывно орущего в трубку, плотно
прижатую к другому, стала на КП эскадрильи привычной.
В одну из первых же «налетных» ночей — кстати, с 22 по 31 июля их было
семь: немцы прилетали весьма аккуратно — фигура у телефона привлекла мое
внимание своей необычной хрупкостью. Невысокий, худощавый, узкоплечий
мальчик — именно мальчик — уговаривал кого-то на другом конце провода
передать в 177-й полк, что младший лейтенант. . Дальше дело не шло, потому что
человек на том конце провода никак не мог разобрать фамилию своего