Ровным и, как казалось Ракитину, нарочито бесстрастным голосом следователь задавал вопросы. Сначала Ракитин отвечал настороженно. Однако немного погодя настороженность прошла. Чего, собственно, остерегаться? Нет же нужды врать. И нет смысла бояться, что следователь поймет что-либо неправильно. Ведь все так ясно…
Отвечая на вопросы и глядя, как следователь пишет протокол, Ракитин все больше понимал: капитан делает это без всякого предубеждения — ведь к тому не было и нет никаких причин. Впрочем, это вовсе не порождало у Ракитина надежд, что следователь будет добрее, сделает выводы помягче. Да Ракитин и не очень верил, что даже самые благожелательные выводы смогут помочь. Важен факт. А факт не изменишь: знамя потеряно. Холод доложит командующему, командующий доложит дальше, «наверх». А для «верха» подполковник Ракитин лишь один из многих сотен, если не тысяч, командиров частей. «Верх» решит со всей строгостью, в назидание другим.
И все-таки, когда следователь кончил писать, Ракитин, будто забыв на миг, что перед ним на этот раз не просто знакомый капитан из прокуратуры, не удержался, спросил:
— И каково окончательное заключение?
— Его даю не я, — сдержанно ответил капитан. — Моя обязанность доложить обстоятельства…
— Но ваше личное, — Ракитин сделал нажим на этом слове, — ваше личное впечатление?
— Мое впечатление значения не имеет, — чуть помедлив, сказал капитан несколько суховато. Ракитин почувствовал неловкость вопроса. Он уже раскаивался, что задал его.
А капитан, пытливо поглядев Ракитину в глаза, как-то сразу подобрел взглядом.
— Суть не во впечатлениях, — голос капитана прозвучал уже несколько мягче. — Обстоятельства…
— Против нас?
— Да… Если бы было известно, что знамя погибло при боевых обстоятельствах, или были бы хоть какие-нибудь данные, что оно не потерялось, или тем более не захвачено врагом…
— А может быть, оно и не захвачено.
— Как ни жаль, подтвердить это нечем, — с заметным Ракитину огорчением проговорил капитан. — Если бы имелась хоть малейшая возможность доказать… Вот, например, мне известен случай: в одном полку в повозку со знаменем попал снаряд, знамя сгорело. А чем было доказать, что его не потеряли? Свидетели-то все те, кого винят. Хорошо — экспертиза сгоревших тканей подтвердила. Но в вашем случае… — капитан сочувственно повел рукой. И тут же, словно спохватившись, что нечаянно вышел из рамок своего официального отношения к Ракитину, протянул ему исписанный лист, авторучку:
— Прочтите и подпишите, товарищ подполковник.
Быстро, не вчитываясь, Ракитин пробежал написанное. Положив лист протокола на подставленную капитаном сумку, твердо, с нажимом, расписался:
— Все правильно.
15
«Неужто пропадать? Нет, врешь!» — Дорофеев дернулся, силясь вырваться из леденящих объятий. Но тщетно.
Трясина держала цепко. Уже почти по грудь увяз в ней.
Осторожно положив автомат на примятые камышины, ухватился обеими руками за шершавые, холодные стебли. Попробовал подтянуться. Волглый, омертвевший камыш податливо сминался под пальцами. Подтягивался, а камышины словно ползли навстречу, не давали опоры, рвались.
Застывшими пальцами с трудом раздернул узел шнура на шее — сбросил с плеч вмявшуюся в трясину, тянущую вниз плащ-палатку. Чуть посвободнее. «Лечь на бок, ползком…» Попытался, но только еще глубже погрузился. Опоры не было.
Дорофеев обессилел. Тело сжимал, как в ледяных тисках, холод, а на лбу выступил пот, под пилоткой жарко… Нет, не выбраться. Все камышины вокруг оборвал. А что толку? Закричать? Дать вверх очередь из автомата? Но кто услышит? Кто придет? А если немцы?.. Нет, нельзя кричать!.. Эх, если бы кто-нибудь из своих близко оказался, руку протянул бы… Может быть, только в этом месте такая бочажина, а дальше твердо? Всего на два — три шага сдвинуться бы — и спасен… Но никого из своих возле нет. Мог бы Прягин быть… Да ведь сам его отогнал!.. А правильно ли с ним обошелся? Но как же иначе? Струсил, сбежал — что уж такому верить? Будь Прягин здесь — еще и бросил бы в болоте, побоялся, как бы самому не утопнуть. А может, и нет? Все-таки свой. Неужто солдат солдата покинул бы? Но что там о Прягине…
С горьким отчаянием смотрел на высящийся перед ним серовато-бурый камыш с острыми, поникшими листьями, вскидывал глаза к пасмурному, быстро темнеющему небу.