Выслушав, Ракитин тяжело опустил руки на стол. Взгляд его был обращен на Холода. Но как будто не было сейчас перед Ракитиным ни Холода, ни этого щербатого стола, ни бревенчатых, тускло освещенных плошкой стен вокруг… Видел сейчас он лишь однополчан, сидящих в окопах, вырытых за день вдоль лесной опушки, видел солдат и офицеров, чья честь и судьба вручены ему.
Острая боль и за себя, и за них, которые так верили ему и всегда беспрекословно шли за ним, пронзила его в эту минуту почти физически ощутимо.
Текли минуты. Холод и Ракитин молчали. У каждого было свое горе. И было это сдвоенное горе так тяжко, что бессильны были бы слова утешения.
— Время… звонить командующему… — первым нарушил молчание Холод.
— Звони. — Ракитин произнес это твердо. — Звони, — повторил он, не заметив, что обратился к Холоду на «ты», как всегда обращался когда-то. — Прямо отсюда можно, через штадив. — Ракитин показал на телефонный аппарат.
— Да, пожалуй, — согласился Холод.
Взяв трубку, Ракитин приказал своим связистам соединиться со штабом дивизии и, когда это было сделано, передал трубку Холоду. Тот распорядился соединить его с командующим армией. Но оказалось, что телефон командующего занят. Холод сказал, чтобы ему позвонили, как только телефон освободится, и положил трубку.
— Дали довоевать хотя бы… — вздохнул Ракитин.
Холод промолчал. Вытащил из кармана шинели помятую надорванную пачку «Беломорканала». Протянул Ракитину:
— Хочешь?
— Нет.
Холод стал доставать папиросы из пачки. Вдруг его пальцы дрогнули, стали неловкими. Ракитин не знал — Холоду вспомнилось: «Позавчера в полку был, из этой пачки с Алешкой закуривали…»
Холод никак не мог выудить папиросу из пачки. Да и папиросы как на грех оказывались все ломаными. Наконец нашел целую, прикурил от плошки.
Резко прогудел телефонный зуммер. Вынув изо рта папиросу, Холод схватил трубку. Послушал и уже спокойно передал ее Ракитину:
— Не мне. Твои.
Ракитин нехотя взял трубку:
— Пятый слушает.
Холод видел, как вздрогнула приложенная к уху Ракитина трубка, а лицо, только что такое застывшее, оживилось.
«Что еще стряслось?» — забеспокоился Холод. Но выражение лица Ракитина было таким, что у Холода неожиданно для него самого вновь вспыхнула притухшая было искорка: «Вдруг об Алеше что?»
— Сюда! Немедленно! — четко проговорил Ракитин в трубку и каким-то несвойственным ему лихим движением положил ее.
Колея, наезженная по лесу лишь сегодня, едва различалась в ночной темноте. По ней, приглядываясь, чтобы не сбиться, шли не спеша Дорофеев и Прягин в полковые тылы, каждый в свое подразделение. Оба только что доложили командиру полка обо всем и передали ему планшетку убитого лейтенанта и документы Вартаняна.
Они шли молча, не вспоминали о пережитом, но мыслями каждый был еще в недавнем.
…От фермы Прягин поспешил все же за Дорофеевым. Прягина гнал страх. Не тот, который еще недавно побуждал отстать, спрятаться, отсидеться. Нет, страх перед своей совестью. Будь Прягин один — этот страх, может быть, так и остался бы в нем подспудным, сильнее которого желание уцелеть, выжить. Но за последние часы многое заставило его взглянуть на себя другими глазами. Взглянуть так, как, может быть, он еще никогда не смотрел на себя. Беспощадные слова Дорофеева. Молчаливый укор Галиева. Недоуменный взгляд ясных мальчишеских глаз Саши. Осуждающий вопрос Лукерьи Карповны: «Что же ты товарищей покинул?» Теперь Прягин сильнее всего, больше чем пули, боялся, что Дорофеев, придя в полк, расскажет о нем все, — и тогда уже ничем не оправдаешься ни перед людьми, ни перед собой. И он спешил, пока не поздно, догнать Дорофеева, помочь ему доставить в полк знамя, которое, как полагал Прягин, несет Дорофеев.
Следы Дорофеева отчетливо виднелись на сырой лесной почве. Идя по ним — никаких других он не встречал и сбиться не опасался, — Прягин дошел до камышовой заросли, углубился в нее. Следы начали теряться в топкой почве среди камыша. Но Прягин брел, пытаясь угадывать следы по темным пятнам воды, заполнившей их, по надломленным камышинам. Но вот следы потерялись совсем. Прягин в нерешительности остановился. Постоял. Побрел наугад. Вдруг услыхал неподалеку короткий сдавленный крик. Понял: Дорофеев! Он в беде! — и бросился туда, откуда послышался крик. Впереди глухо булькнуло. Раздвинув камыш, увидел: в бурой болотной жиже ворочается заляпанная грязью, растопыренная на широкой голове пилотка. Окликнул: «Дорофеев!» Сообразив, Прягин отстегнул с одного конца ремень автомата: «Хватай!» Выбросив наверх черную от болотной грязи руку, Дорофеев уцепился за конец ремня. Прягин потащил…