— Живым надо спасаться! — махнул матрос рукой.
— Да он живой.
Но матрос уже промчался мимо.
— Стой, шкура! — холодея от ярости, крикнул Иванов.
— Чего лаешься? — обернулся матрос. Лицо его блестело от пота. — Давай.
Вдвоем донесли контуженного до края обрыва и спустили вниз, под скалу, туда, где штилевая крохотная волна лениво плескалась о камни. Своей бескозыркой Иванов зачерпнул воды, смочил лицо Василю. Ресницы у того медленно приподнялись.
Под обрывом было полно народу: моряки, пехотинцы, артиллеристы, какие-то мужчины в штатском, несколько женщин — вместе с военными из Севастополя уходили и жители. Кое-кто пытался смастерить плотики — в ход шли железные бочки из-под горючего и ящики из-под снарядов. Надеялись, что с воды их, может быть, подберут свои корабли.
Но этих плотиков не могло хватить на всех: у кромки воды сгрудились сотни людей. Да если бы и на всех хватило, — далеко ли удалось уплыть? Чуть не каждую минуту небо наполнялось зловещим вибрирующим воем: немецкие истребители и штурмовики проносились совсем низко, их тени промелькивали вдоль берега по воде и камням.
Вечерней темноты ждали как спасения. Но до конца дня было далеко, во всю свою ярую силу палило безжалостное солнце. Наверху, в степи, еще слышались пулеметные очереди, разноголосица винтовок и автоматов. То бились последние заслоны, выполняя приказ: продержаться до темноты, не допустить противника к берегу. Все, кто собрался под обрывом, надеялись: когда стемнеет и перестанут летать немецкие самолеты — придут от кавказского побережья наши корабли и заберут всех.
Иванов с тревогой смотрел на неподвижно лежащего Василя: ничего не слышит, с трудом выговаривает слова, едва может шевельнуть рукой. Врача бы… Но где тут медики? Однако надо попытаться.
— Лежи, я сейчас, — предупредил он Василя.
Пошел под кручей вдоль кромки берега, у самой воды, присматриваясь к людям. Изможденные, черные от нещадного крымского солнца, многие в серых от пыли бинтах. Почти все с оружием, но уже бесполезным — стрелять нечем. Кто бродит, отыскивая товарищей, а кто просто сидит, глядя в пустынный сверкающий простор моря. А из-за края скалы посвистывают поверху, улетая куда-то в море, немецкие пули. Сколько немцам осталось досюда? Два километра? Километр? А может быть, и того меньше. Долго ли продержатся заслоны?
В тени между двумя выступами скалы, образующими подобие пещеры, Иванов заметил нескольких раненых, лежащих тесно друг к другу. Неподалеку пять-шесть армейцев ладили подобие плота. Ремнями, обмотками, бинтами они связывали несколько автомобильных камер и ящиков. Распоряжался этой работой высокий, лет тридцати, пехотинец. Из-под его разодранной спереди, но аккуратно подпоясанной гимнастерки белел свежий, еще чистый бинт. «Старшина!» — приметил Иванов четыре треугольничка в петлице его воротника и направился к нему.
— Для раненых плот! Только для раненых! — увидев Иванова, сердито крикнул старшина.
— Так у меня раненый и есть…
— Мало ли. Всех на плот не забрать.
— Да он же едва живой… Сестра! Сестра! — окликнул Иванов девушку в синем матросском берете и с медицинской сумкой на боку. — Помогите дружку моему, сестра.
— А где он?
— Недалеко.
Иванов зашагал к тому месту, где оставил товарища. Василь лежал, закрыв глаза, и пепельно-серое лицо его накрывала тень от скалы. Сестра положила ладонь на лоб. Василь даже не шевельнулся. Тогда она проверила его пульс:
— Контуженный? Тяжелая форма… Чем тут помочь?
Иванов взмолился:
— Хоть на плотик заберите!
— Не агитируй.
Она посмотрела вокруг и окликнула пожилого, дочерна заросшего солдата, который безучастно сидел, привалясь спиной к скале:
— Подмоги, папаша.
Втроем они донесли Трынду и положили рядом с ранеными. Иванов остался тут же. Он хотел сделать все, чтобы Василь попал на этот плот непременно, и взялся помогать тем, кто его ладил. Но дело уже шло к концу: материала удалось собрать только на небольшой плотик.
День подвигался к вечеру. Звуки стрельбы приблизились, но слышались реже. Видимо, немцы считали, что, прижатые к мысу Херсонес, остатки севастопольского гарнизона все равно обречены.
Наконец стало тускнеть серебро воды. Тени от скал погустели, вытянулись. От горизонта по небу раскинулись легкие перистые облака, и солнце, все более наливаясь алым, медленно скатывалось к уже чуть затуманившейся грани между морем и небом. Вот оно коснулось этой грани, снизу обозначенной синим, и синее смешалось с алым. Еще секунда, две — и от солнца остался лишь золотисто-малиновый отсвет. И сразу море померкло, из серебряного стало сизо-стальным, с чуть приметным красноватым оттенком. Невысоко над водой пронесся «мессершмитт». Сейчас, в сумеречном свете, он показался совсем черным.