Похоже, счастье улыбнулось им. Есть на чем плыть, есть чем утолить жажду. Правда, воды мало. Передавая анкерок Маше, Иванов строго наказал ей: «До вечера — никому. И мне не давай, если потребую».
Только так, лишь жесткая экономия: бесценно дорогим может стать глоток, даже капля воды, если плавание затянется.
Иванов прикинул: при условии, что все пойдет благополучно и хватит солярки, потребуется более суток, чтобы дойти до восточного берега. Это, если будет строго выдержан курс. Но на барказе нет даже компаса. Определяться придется на глаз — по солнцу, по звездам. Не мудрено и сбиться с курса… Да и с харчем худо. Возле мотора обнаружен тощий вещевой мешок. Наверное, на барказе был и кто-то из пехотинцев? В мешке, в паре запасных чистых портянок, было завернуто несколько ржаных сухарей. Но мешок лежал на дне, в воде, набежавшей из пробоин, сухари размокли, превратились в соленую кашицу. Маша выложила эту кашицу на солнышко, подсушить. Иванов разрешил взять по щепотке, но лучше бы не брать: голод не утолили, а пить от соленого захотели люто, пришлось разрешить еще по глотку из анкерка…
Звук летящего самолета прервал размышления. Иванов мгновенно застопорил мотор, успев крикнуть:
— Ложись!
Бросился между Петей и Васюковым к доскам борта, пахнущим влажным разогретым деревом и масляной краской. В уши ударил резкий свист воздуха, разрезаемого крыльями, и рассыпной грохот пулеметной очереди. Где-то возле борта пронзительно взвизгнула пуля. Стук пулемета прекратился, и сразу же вверху взревел мотор, звук его стремительно удалялся. Но через несколько секунд самолет появился уже с другой стороны. Теперь Иванову было видно: «мессершмитт» делает новый заход на барказ. Немецкий летчик не выключил мотора, как сделал это в первый раз, чтобы погасить скорость и получше рассмотреть обнаруженное им суденышко. Неужели заметил, что в барказе — живые? Тогда не успокоится…
Описывая широкий круг, «мессершмитт» приближался. Надсадный вой его мотора заставлял сжиматься всем телом.
Чем защититься? Иванов увидел: Васюков приподымается, берет на изготовку карабин…
— Лежи! — крикнул ему Иванов. — Лежи. Не обнаруживайся.
Но Васюков не лег, а с колена целился вверх… Сорвав с себя подсохшую фланелевку, Иванов плеснул на нее из канистры соляркой, поддел фланелевку концом весла, вынес за борт, чиркнул зажигалкой. Повалил дым. Он бросил на пламя пустой, еще влажный вещмешок — тот, в котором были найдены сухари. Дым повалил гуще.
А «мессершмитт» тем временем снова пронесся над барказом, прогремела пулеметная очередь…
«Мессершмитт» сделал еще один заход. Он пролетел совсем низко, но уже не стрелял. Очевидно, летчик, увидев дым, решил, что поджег барказ, и больше тратить патронов не захотел.
— Отбой! — Иванов встал. Поднялись Маша, Петя. Васюков аккуратно поставил карабин на предохранитель.
Подождав, пока совсем затих звук улетающего «мессершмитта», Иванов, шевельнув веслом, сбросил в воду чадящие обгорелые тряпки: дым, при виде которого пилот «мессершмитта» потерял интерес к барказу, теперь мог привлечь внимание других немецких летчиков.
Сдвинул бескозырку на затылок:
— Считайте, друзья, нам крупно повезло. Два налета — и ни одной пробоины. Фриц этот еще без квалификации. Не успевает Гитлер кадры готовить, шибко много мы у него их перещелкали. Ты, товарищ Васюков, сколько посшибал?
— Не считал, — ответил Васюков шуткой на шутку.
— Ну, а теперь — курс зюйд, вперед до полного! — скомандовал Иванов сам себе.
Заработал мотор. Барказ, только что безвольно подставлявший борта ленивым волнам, теперь снова резал их, чуть подскакивая. На юг, на юг, пока только на юг, дальше от берега. А потом повернуть к побережью Кавказа.
…Солнце уже перевалило далеко за полдень, когда Иванов переложил руль влево. Теперь солнце было почти за спиной, барказ шел на восток.
Равномерно постукивал мотор, всплескивала, шелестела волна под бортом, негромко шумел бурунчик за кормой. Мотор не ахти какой сильный, — барказ двигался медленно, но все-таки шел, шел к далекой, родимой, свободной от врага земле.
…Опустилось за кормой, за дальний край подернутого прозрачной дымкой горизонта, солнце. И сразу повеяло вечерней прохладой. Менее мучительной стала жажда. Зато сильно давал себя знать голод.
Море по-прежнему было спокойным. Чуть ощутимый ветерок, оживший после захода солнца, катил еле приметные волны. Стало зябко. Маша съежилась в носовой части барказа, на рундучке. Возле нее, присев на днище, прикорнул и Петя, прижав спину к внутренней стороне борта. Нахлобучив пилотку потуже, до самых ушей, охватив руками колени, рядом с ним пристроился Васюков. Только Иванов по-прежнему сидел на корме, держа штурвал и следя за работой мотора.