— А вы знаете, — сказал я на это, — пылкий Бакрадзе, хотя и в слишком категоричной форме, повторил положение, высказанное в свое время Энгельсом!
— Не надо опошлять Энгельса!
— Почему же — опошлять? Энгельс говорил, что нравствен лишь брак, основанный на любви. А если основа перестала существовать? Или выяснилось, что ее и не было?
— Ну, знаете! — В глазах Кобеца я увидел испуг. — Так можно оправдать любую бытовую распущенность! Мы все-таки стоим за прочную семью.
— Но не за фиктивную. Как быть, если брак заключен, а семья не сложилась?
— При должном чувстве ответственности — сложится!
— Одного чувства ответственности мало. К тому же его не всегда хватает при решении вступить в брак. Без самого главного не обойтись. Без настоящей, на всю жизнь, любви!
— Любовь! — Кобец усмехнулся. — Если ею все оправдывать…
Так мы с моим замом и на этот раз не нашли общего языка. Собственно, иного и ожидать было бы трудно. Взгляды Кобеца на проблемы семьи мне давно известны. Еще до моего назначения сюда он был членом парткомиссии. Мне рассказывали, как он решал эти вопросы. Однажды разбиралось дело офицера, чья жена, с которой тот фактически расстался уже давно, написала заявление в парткомиссию, узнав, что муж собирается развестись с ней и жениться на другой. Кобец вызвал ответчика и наедине заявил ему: «Можете жить с кем хотите и как хотите, но только так, чтобы на вас никто заявлений не подавал», — и посоветовал чем-либо улестить жену, чтоб взяла заявление обратно. Та не взяла. И на разборе дела Кобец был самым рьяным обвинителем… Что же, может быть, ему просто трудно представить, как же это так — жили-жили вместе, а потом — врозь? Со своей женой он состоит в законном браке еще с довоенных времен, его жена — тихая, робкая, молчаливая женщина, во всем, видно, покорная своему супругу. Детей у них почему-то не было и нет…
Но вернусь к Макарычеву. Не ошиблось ли собрание, отказав ему? Не потому ли решило, что пылкий лейтенант сгоряча выложил свою кандидатскую карточку? Поступок, конечно, его не украшающий… Согласиться с выводами Кобеца и больше не размышлять об этом случае?
В суете повседневных дел как-то отодвинулся в памяти Макарычев. Но вот мне снова пришлось побывать в полку Рублева, и я, вспомнив об этом лейтенанте, спросил о нем. Узнал, что по службе у Макарычева все в норме, но настроение неважное. И что дался мне этот лейтенант? Не он один в моем поле зрения. Все-таки надо с ним поговорить.
Я ждал Макарычева в кабинете замполита, где, кроме меня, никого не было. Лейтенант четко отрапортовал о своем прибытии. В глазах его я увидел удивление. И даже светлый, серебрящийся вихорок повыше виска, наверное никак не поддающийся расческе, казалось, торчал недоуменно.
Я предложил ему сесть. Он сел — весь напряженный, казалось, готовый в любую секунду вскочить.
— Скажите, товарищ Макарычев, вы действительно в душе согласны с решением собрания? — спросил я напрямую.
Он промолчал. Только пальцы рук, лежащих на коленях, дрогнули.
— Говорят, вы бросили свою кандидатскую карточку на стол президиума?
— Не бросил. Просто положил.
— Пусть так… Вы считаете себя обиженным?
— Жаловаться не собираюсь. Да и кому?
— Как кому? Есть партбюро полка, политотдел… Любой вопрос можно пересмотреть, если решение по нему ошибочно.
— Почему ошибочно? — Макарычев произнес эти слова с деланным спокойствием. — Бронетранспортер утопили — я в первую голову виноват. А мои семейные дела… тоже правильно. Не сумел наладить.
Разговор как будто исчерпывался. По виду лейтенанта было ясно: его тяготят мои расспросы, он только и ждет момента, чтобы спросить: «Разрешите идти?»
Но надо же ему как-то помочь.
— Условимся, что наш разговор — неофициальный, — сказал я как можно теплее и мягче. — Обещаю, что его содержание останется между нами. По крайней мере, насколько это зависит от меня. И вообще поймите, что я вам только добра желаю.
— Я понимаю… — прошептал Макарычев, не подымая глаз. Поза его стала менее напряженной.
Я начал говорить. И видел, как настороженность Макарычева постепенно таяла. Очевидно, он все более убеждался, что я пригласил его не затем, чтобы сделать внушение или получить какой-то материал для своих политотдельских обобщений, а как-то помочь ему — хотя бы советом.
И вот постепенно, сначала как бы подталкиваемый моими осторожными вопросами, а потом уже и сам, все охотнее и свободнее, Макарычев начал рассказывать о себе. Нам никто не мешал — я попросил, чтобы во время нашего разговора никто не входил в кабинет.