Большие дети — большие заботы. Не раз и не два вспоминаю эту поговорку, когда задумываюсь о том, как сыну без ошибок избрать верный путь в жизни. Не только в смысле профессии… Ни я, ни Рина в общем-то уже не приходим в изумление и страх от того, что в семнадцать лет наш парень влюблен, и, кажется, довольно серьезно. Чему быть, того не миновать. Мы не из тех родителей, которые считают, что всякая любовь до получения диплома пагубна. Но нам хочется, чтобы сын лучше проверил свои чувства. А что можем для этого сделать мы? Ведь единственное наше оружие — родительское слово. Как хочется предостеречь Володьку от возможных ошибок! Правда, иногда мне кажутся смешными мои заботы. Владимиру только семнадцать. Еще много что переменится в его стремлениях и привязанностях. Жизнь сама научит его разбираться в них. Все это так. Ну, а мы?.. Надеяться только на то, что все у Вовки сформируется само собой?
Снова перебираю старые письма, сбереженные мною во всех фронтовых переделках. А что, сын, если ты когда-нибудь прочитаешь их? Их и мои письма, полученные твоей матерью с фронта, она ведь их тоже сберегла, и они теперь хранятся вместе. Может быть, все эти письма как-то помогут тебе разобраться в своих чувствах?
Но слишком много в этих письмах личного, такого, что касается только нас двоих, твоей матери и меня. Не лучше ли, чтобы все, о чем говорят письма, так и осталось между мной и ею?
Нет, я не передам тебе этих старых писем, сын. Когда-нибудь позже, через годы, ты сам найдешь их.
А вообще — верно ли то, что мы с Риной хотим вести сына и дальше «за ручку», словно малое дитя? Лучший учитель — сама жизнь. Вспоминаю свою юность, юность тридцатых годов. Мы вступали в нее, усвоив основные нравственные принципы — «что такое хорошо, что такое плохо». А до остального доходили сами. Что-то не помню, чтобы мой отец или мать докучали мне наставлениями, кем быть и кого избрать в спутники жизни. Они заботились, пожалуй, больше всего о том, как бы скорее их птенец научился летать. А вот я или другие — не с чрезмерным ли тщанием следим мы за каждым шагом наших взрослых сыновей, стремимся чуть что поддержать за локоток, чтобы, упаси бог, дитя не оступилось, не зашибло ножку, на которой уже давно ботинок не мальчикового размера.
В чем причина такого чрезмерного опекательства?
Наверное, не только в том, что нашему поколению ой как досталось от суровой матушки-истории и мы хотим, чтобы на долю детей наших выпало шишек поменьше. Причина, по-видимому, и в том, что жизнь, которая сейчас и посложнее прежнего, но во многом и полегче, дает нам больше возможностей для забот о тех, кто продолжает нас. Не это ли желание дать детям все, чего не имели мы в свое время, заставляет нас с болезненным рвением предугадывать и направлять их первые шаги в самостоятельной жизни?
Предугадывать и направлять… Собственно, в этом ничего плохого нет. Но необходима мера забот. А ее превышение порождает инфантилизм, запоздалую детскость, когда сыновья и дочери до тридцати лет не мыслят себе самостоятельной жизни без помощи пап и мам или хотя бы без их наставлений. И не слишком ли мы опасаемся предоставить взрослым детям нашим достаточные возможности до всего доходить своим умом, внушая им, что на их пути все уже решено и вымерено, определено наперед?
«Э, дорогой товарищ Сургин! — ловлю я себя. — Да ты опять разворчался по-стариковски! За такие настроения тебя следует, пожалуй, отправить на пенсию… Наговариваешь на молодых, в том числе и на собственного сына».
И действительно, в чем я нашел у Вовки стремление оставаться под родительской опекой? Парень в семнадцать уже считает себя личностью независимой, сам на себя зарабатывает и не побоялся покинуть родительскую крышу. А парни чуть постарше его, которые уже носят солдатские шинели? Высокая мера ответственности определяет в них и высокую меру самостоятельности. Коснись до дела — не подведут. Послужил я, видел тому примеры.
…Складываю в аккуратную стопку просмотренные мною старые письма. Буду хранить их и дальше. Как напоминание о том, что мы умели ждать и верить, если это было даже и нелегко.