...Мы шли на расширение плацдарма. Мы шли сюда, в Тартугай — в этот узкий залив шириной всего 500 метров. Воды было выше колен. Помню, раза два у меня сапоги застревали в грязи. Прямо в воде пальцами ног нащупывал я голенища и натягивал соскальзывающий сапог. Продвигались нестройными рядами. С того берега били вражеские автоматчики-патрули. Наши минометчики сделали всего десятка полтора выстрелов: боеприпасы и артиллерию еще не успели перевезти с Большой земли. Мы шли. Убитые падали. Тяжелораненых волокли по воде обратно. Как только вступили на сушу, все закричали «ура», и окоченевшие ноги вдруг легко понесли нас вперед. Вот так мы и захватили этот клочок соленой земли, чтобы жить, страдать и воевать на нем.
Кажется, никто особенно не отличился тогда. Мы об этом и не думали, нам хотелось выполнить приказ и остаться в живых. Последнее удалось не каждому. Но сейчас мне кажется, что тогда отличились все. Все шли на подвиг. Подвигом были наш быт, наши будни, вообще наша жизнь на Сиваше. Подвиг совершила моя скромная, никакая не гвардейская, имеющая нумерацию далеко за двести, пехотная дивизия...
...Дождь не перестает. Я брожу по Тартугаю. Шагаю по целине. А ноги вязнут в глине. Интересно: тогда, наверное, тоже была глина, особенно в окопах. Как-то забылось это. Но многое помнится. Тартугай разбередил старое. Этот кусок жизни медленно, тяжело ворочается во мне. Я хотел понять, осмыслить, заново почувствовать ту жизнь, чтобы рассказать о ней людям. Я приехал сюда, чтобы понять смысл того, что происходило здесь в сорок третьем. Кажется, я начинаю понимать.
1970
КОБЫЗ КОРКУТ-БАБА[6]
Очень трудно рассказать о культуре моего народа. Сделать это трудно не только писателю, думаю, нелегко это будет даже историкам. Когда мы углубляемся в историю нашей культуры, то нам кажется, что мы читаем книгу, начальные страницы которой были оборваны и затеряны.
Как обрывчатые, непоследовательные воспоминания, кое-как удержанные хрупкой детской памятью, мелькают названия древних цивилизованных городов: Баласагун... Тараз... Отрар... Они связывали восток с западом. Там была большая торговля, большая культура... Та же зыбкая память вдруг ярким лучом прожектора вырывает из тьмы раннего средневековья одинокую, но могучую фигуру аль-Фараби, прозванного вторым Аристотелем. Он был из города Отрар — арабское название которого Фараба.
И здесь как бы обрывается связь времен. Наступает темная полоса монгольского нашествия. Несколько столетий не сохранили нам литературных памятников. Это провалы нашей памяти, которых было немало в нашей истории. Мы с глубокой болью ощущаем их.
Но жизнь не терпит пустоты. И народ заполняет эти провалы богатейшим устным творчеством. Он создает большое количество, целые циклы героического эпоса, в нем отражается его история, его судьба и жизнь.
Казахи создают самый богатый лироэпос, насчитывающий многие десятки высокохудожественных и оригинальных в своем роде поэм. Среди них такой шедевр, как «Козы-Корпеш и Баян-слу», предвосхитивший сюжет — и не только сюжет — «Ромео и Джульетты» Шекспира.
Народ, потеряв свою цивилизацию и письменность, оттачивает свой язык, ибо устная память может удержать только золотые слова. Так рождается у нас благородный культ — культ слова. В казахском обществе человек славится не столько богатством, сколько красноречием. Красноречие, остроумие входят в быт, каждый уважающий себя человек начинает следить за своей речью. Нелепость, глупые слова, даже нечаянно сорвавшиеся с языка, делали его автора посмешищем общества. Зато крылатые, остроумно-меткие фразы передавались из уст в уста. Даже судебные разбирательства превращались в словесный турнир противоборствующих судей-биев.
А драматическое искусство было представлено айтысами — состязаниями двух акынов — поэтов-импровизаторов. Так казахский язык приобретал гибкость и лаконизм, смысловую емкость и образную меткость.
Опять как бы из небытия всплывают в народной памяти историки Дулати, Рашид-эд-дин... поэты Шалкииз, Доспамбет и Асан-Кайгы, прозванный печальником народным. Это уже XV век. Эти высокоодаренные поэты появляются не в период расцвета, а на закате некогда могущественного Ногайлинского ханства, основу которого составляли казахи. В их голосах звучит глубокая боль за судьбу народную и острая тревога за его будущее. Поэт Асан-Кайгы ищет обетованную землю для своего народа, но не находит ее. Так казахская поэзия судьбой своего родоначальника возложила на свои плечи огромную гражданскую ответственность. И поэты не склоняли головы перед сильными мира сего. Замечательный поэт-лирик Бухар-жырау был мудрым дальновидным советчиком народа. С огромной душевной болью и тоской говорил с народом поэт безвременья — Шортамбай. На смену ему приходит огненная поэзия бунтаря Махамбета, возглавившего народное восстание против колониального гнета царизма.
Нельзя не сказать об одной благородной черте казахских поэтов. Бухар-жырау был главным советником влиятельного и дальновидного хана Аблая. Но в своих стихах он обращается к нему не с раболепным почтением, как это обычно делают придворные поэты, а требовательно, иногда даже в повелительном тоне. Это чувство своего нравственного превосходства и морального права говорить от имени народа и истории было присуще еще родоначальнику нашей поэзии Асан-Кайгы; он словно предостерегал своего современника хана Аз-Жанибека от тех опрометчивых шагов, которые, как он предвидел, привели народ к бедствию. И эта традиция в полной мере отразилась в поэзии Махамбета. Он не только гневно осуждает хана Джангира, а призывает народ к борьбе с его тиранией.
В силу обстоятельств казахские поэты выступали и в роли философов, политиков, публицистов, и поэзия вторгалась во все поры духовной и социальной жизни народа.
Со второй половины XIX века начинается новая, письменная казахская литература. На арену выходят деятели новой формации с ориентировкой на русскую и европейскую культуру. Короткой, но яркой была деятельность ученого, путешественника и публициста-литератора Чокана Валиханова, открывшего для европейской науки неведомую Кашгарию. Плодотворной и благодатной оказалась неутомимая работа просветителя и писателя Ибрая Алтынсарина. Вершиной казахской поэзии и демократической мысли XIX века стал наш великий Абай. Эти люди дали новую культуру и духовную ориентацию нации, но они не были так называемыми односторонними западниками. Особенно великий Абай, впитавший в себя лучшие традиции восточной и западной культур, был в то же время глубоко национален. Корни его поэзии при всем своем новаторстве настолько глубоко уходят в наш национальный духовный мир, что перевести его на другие языки представляет огромную трудность.
Эти традиции Абая оказывают благотворное влияние на нашу современную литературу. После победы Октябрьской революции у нас получили интенсивное развитие такие жанры, как проза, драматургия и литературоведение, ранее находившиеся в начальном состоянии. Характерную черту послереволюционной нашей прозы составляют стремление к эпическим, монументальным полотнам и тяготение к исторической тематике. Это можно легко понять. Целые исторические полосы народной жизни в прошлом оказались не освещенными не только в художественной, но и в исторической литературе. Отсюда и жажда восполнить белые пятна в художественной и духовной истории народа. Думается, что это вызвано также стремлением к национальному самоутверждению ранее угнетенного бесправного народа.
Говоря о современной казахской литературе, я не буду называть имена многих наших хороших поэтов, писателей и драматургов. Но я не могу не упомянуть имена зачинателей нашей современной литературы, пришедших в нее в дни Октябрьской революции и гражданской войны. Это пламенный революционер, поэт-новатор Сакен Сейфуллин, наш пока непревзойденный поэт-лирик Ильяс Джансугуров, наши замечательные прозаики Беимбет Майлин, Мухтар Ауэзов.