Алиаскаров хотел было что-то еще добавить, но не произнес ни слова, а только мрачно уставился на свой стол.
Касбулат понял, что разговор продолжаться не будет. Он почувствовал себя неловко, потоптался по комнате, потом вежливо попрощался и, не получив ответа, вышел.
Ссора эта очень мучила Касбулата. Он чувствовал несправедливость своих упреков и клял себя за то, что оскорбил человека, которого так уважал. Через три дня, набравшись храбрости, он отправился извиняться.
Тетушка Сара встретила его как ни в чем не бывало. Сам Алиаскаров как будто тоже не изменился к нему, но все же был непривычно суховат и сдержан. Касбулат смущенно ерзал на стуле, не зная, как начать разговор. Алиаскаров сел на диван и жестом пригласил Касбулата сесть рядом.
— Я хочу поговорить с тобой об очень важных вещах, — сказал он, поглаживая затылок. Видно было, что он с усилием преодолевал отчужденность, возникшую между ними. — Сказать по правде, я сильно обиделся на тебя третьего дня. Потом, подумав как следует, я пришел к выводу, что ты прав в своей непримиримости. Если ты с такой суровостью спрашиваешь с меня за вчерашнее, то, значит, за завтрашнее так же сурово будешь спрашивать с себя самого. Гражданственность начинается вот с таких суровых вопросов. Чиновников исполнительных и безответных много, а настоящих народных деятелей что-то не очень.
Сказав это, Алиаскаров замолчал, но Касбулат чувствовал, что разговор не окончен. Ему казалось, что секретарь, несмотря на внешнюю невозмутимость, охвачен сейчас каким-то внутренним волнением. Он ждал.
— В юности передо мной было две дороги, — заговорил наконец Алиаскаров, пристально глядя прямо перед собой, словно видел где-то в туманном далеке свое распутье. — Одна из этих дорог — борьба за национальное освобождение, за независимость. Лозунги националистов увлекали и меня.
Потом под влиянием одного товарища я начал изучать марксизм, Предо мной открылись глубочайшие коренные социальные проблемы. Что толку, подумал я, в красивых захватывающих лозунгах национального освобождения, если за ними не стоит по сути дела никакой программы социальных преобразований, если изжившее себя патриархальное общество, старый уклад, невежество и темнота останутся без изменения? Посадить вместо колониальных администраторов своих держиморд и на этом успокоиться? Я выбрал второй, марксистский, путь...
Мы очень торопились, Касбулат, мы работали, как на аврале. За этот короткий срок мы сделали очень многое, но авральную работу трудно делать аккуратно. Да, мы смело ломали старое, но и дров, как говорится, наломали немало. Мы сделали главное — победили в классовой борьбе, но жертв было много, очень много...
— Если нельзя обойтись без жертв, то надо думать о том, чтобы их было как можно меньше, не так ли? — прервал его Касбулат.
— Ты прав. Я маленький человек, но от этого моя ответственность не уменьшается. Ответственность не уменьшается сверху вниз. Когда все сваливают на указания сверху, это только жалкие отговорки. Запомни, Касбулат, послушание и исполнительность не всегда сочетаются с сознательностью. Что там говорить, иногда между дисциплиной и сознательностью возникает противоречие.
— Как избежать этого? — сразу же прервал его Касбулат.
Алиаскаров лукаво усмехнулся:
— Попробуй все свои указания и распоряжения проверять на себе. Как бы тебе самому пришлось, если бы эти указания касались тебя. Так делают ученые-медики, иногда ставят опыты на себе.
— А если я получу указания сверху?
Алиаскаров снова усмехнулся, но уже задумчиво:
— В этом случае гораздо сложнее.
Он замолчал, а Касбулат смотрел на него во все глаза. Прошло некоторое время, прежде чем Алиаскаров сказал:
— Что я могу тебе посоветовать? В этих случаях каждый остается наедине со своей совестью.
Слова эти заставили Касбулата глубоко задуматься. Алиаскаров же смотрел на него задумчиво, оценивающим, но несколько оцепеневшим взглядом. Потом, словно встряхнувшись, он снова тихо заговорил:
— Ты очень вспыльчив и горяч, Касбулат, но в этом нет ничего плохого. Это у тебя от молодости. Мне нравится твоя искренность. В этом я вижу надежду. Мы — люди вчерашнего и сегодняшнего дня, а ты человек завтрашнего.
У нас были не только успехи, немало случалось и ошибок. Вы должны разобраться в этом. Если вы будете спотыкаться на тех же кочках, что и мы, значит, вы ни черта не поняли из нашего опыта.
Вот посмотри. Сейчас мы все полюбили слово «народ». Все только и твердят: народ, народ, народ... Это слово стало священным. Я считаю, что священные слова трудно упоминать всем. Как бы не получилось так, что слово «народ» скроет от нас отдельных людей. Этого я боюсь...
Да, мы встряхнули свой народ, пробудили его сознание. Покоренные воспряли, бессловесные заговорили, Проделана великая работа, что и говорить, но... Но все-таки мы иной раз забываем, какая сложная структура этот народ, сколько в нем всякого — и доброго и дурного.
Опыт мой говорит, что хорошее всегда лежит в глубине, а плохое клокочет на поверхности. Возьми для примера наших выдвиженцев. Среди них есть множество прекрасных людей, но есть и такие, которых народ называет «куцехвостыми активистами». Это крикуны и ультрареволюционеры. Хотят они того или нет, но наши высокие идеалы они низводят к своим мелким, ничтожным целям, а нашу сознательную работу подменяют кулаком и дубиной.
Да, мы должны быть строгими в нашей борьбе, но истерические вопли могут заглушить голос разума и справедливости. У руководителя должны быть не только глаза и руки, но и сердце, — Алиаскаров устало улыбнулся, заканчивая разговор. — Прости, друг. Наверное, я надоел тебе своими поучениями. Молодежь любит жить своим умом.
Каждый разговор с Алиаскаровым заставлял юного Касбулата ворочать мозгами. Прозрачные и плоские, как оконное стекло, истины становились многогранным кристаллом. Истина светилась издалека. К ней еще надо было пробиться. С горячностью молодости, которая хочет в один момент изменить мир, он считал Алиаскарова чересчур мягким, недостаточно решительным, и все-таки в глубине души он был благодарен своему первому настоящему учителю.
Пословица гласит: «Первый, кто откроет лицо невесты, становится ей близким...»
16
Надвигались серьезные времена. Участились собрания и митинги. Какому бы вопросу ни было посвящено собрание — снегозадержанию ли или зимовке скота, — в повестке дня одним из пунктов значилось: «Усиление бдительности, выявление врагов народа».
На поверхность выплыли ранее никому не ведомые личности, быстро снискавшие себе славу самых-рассамых активистов. Они обрушивали на головы известных и заслуженных работников такие неожиданные обвинения, что те слабели от страха.
Одним из главных застрельщиков был Жаппасбай. Раньше Касбулат даже не подозревал о его существовании. Теперь этот человек не пропускал ни одного собрания и всегда первым взбирался на трибуны.
Речь его, малограмотная и косноязычная, тем не менее была категоричной, как ствол винтовки..
— Мы не имеем права молчать...
— Нельзя стоять в стороне...
— Ударим по двурушникам, скрывающим свое подлинное лицо...
Удивительно было то, что очень мало находилось людей, осмеливавшихся возражать этой лжи и наговорам, а если и находились такие, то они только оправдывались с виноватыми растерянными улыбочками.
Спустя некоторое время взялись и за самого Алиаскарова. Вначале на него налепили ярлык «либерал», говорили о «притуплении бдительности». Потом стали раздаваться голоса, что он сочувствует «врагам народа», покрывает их. И наконец на одном собрании было сказано, что самый крупный враг как раз и есть Алиаскаров.