С Мангасом мы расстались вечером. На горизонте догорали последние лучи заката. Открывая дверцу машины, я увидел Гайни-апу. Она сидела на завалинке возле дома, маленькая, худая, и казалась высохшей мумией, только в больших черных глазах светились багряные отблески заходящего солнца.
1967
В СТОРОНЕ ОТ ФРОНТА
Итак, я попал в госпиталь. Расположился он в трех-четырех километрах от освобожденной нами осенью станции Партизаны. Дня через два я вышел на улицу, увидел это село и узнал его. Оно вызвало во мне наплыв теплых чувств... Помню, мы вошли в село на рассвете. Вошли по пятам отступающих немцев. Все жители от мала до велика высыпали на улицу, смешались с ровными рядами идущих в строю солдат, пытались сунуть каждому — кто крынку молока, кто хлеба. Слышалось жаркое: «Дождались, пришли наконец родимые!», и просьбы: «Отдохнули бы, зашли бы в дом, угощенья отведали». Дойдя до конца большого села, остановились на короткий отдых. Мы, несколько солдат и офицеров, расположились в одном доме. Хозяйка, женщина средних лет, суетясь от радости, угощала нас чем могла. Ее дочь, почти взрослая, красивая девушка, тоже бегала, наливала нам воду на руки, подавала на стол. Я и теперь ощущаю во рту вкус холодного с ночи молока, которое они нам подносили. Не помню точно, о чем мы тогда говорили. О чем могут говорить люди, встретившись после долгой томительной разлуки? Вот также и мы, перескакивали с одного на другое. Иногда смеялись счастливо.
Через полчаса снова отправились в путь. Расставались с трудом. Как можно забыть девушку с опечаленными глазами? Я три раза пожал ей руку. Совсем разволновался. В последнее время у меня появилась нехорошая привычка: все девушки мне нравятся. Встреча в Партизанах прочно угнездилась в моей памяти, и на Сиваше я не забывал о ней. Даже скучая по дому, вспоминал те минуты.
И вот снова увидел это село. Мне очень захотелось пойти туда. Но... я ведь даже не записал имени девушки и ее матери. И дом их, наверное, не смогу найти. Да и они вряд ли помнят офицера, которого видели всего-то полчаса. Если даже найду, встретят ли меня со слезами радости, как в первый раз? Село, находящееся недалеко от фронта, наверное, устало от множества военных постоев за эти шесть месяцев. Я понимаю их... но весь этот месяц, который я провел в госпитале, стоило мне посмотреть на село, как в груди становилось тепло.
Госпиталь, куда я попал, подчинялся не корпусу и не армии, а непосредственно фронту. Это говорит о его значительности. Но раненых в госпитале было мало. Всего около десятка солдат. И я — единственный офицер среди них. Наш 4-й Украинский фронт стоит сейчас в обороне. Потерь в такое время почти не бывает. Разве что случайно ранит или убьет кого-нибудь. Скоро должна начаться битва за освобождение Крыма. Поэтому этот госпиталь поставили близко от переднего края. Как я слышал, таких пустующих госпиталей теперь много. Они сейчас как порожние ночные трамваи, подбирающие редких пассажиров. А завтра, когда начнется штурм, они переполнятся как трамваи в часы пик, не успевая принимать множество раненых.
Не в переносном поэтическом, а в буквальном смысле после Сиваша, где я около пяти месяцев не расстегивал ремня, госпиталь показался мне раем. Кроватей, правда, нет, но лежим на двух, постеленных один на другой, матрацах в просторной комнате одноэтажного дома. Чистые белые простыни, ставшие мечтой на фронте. Мое место в самом центре: как-никак единственный офицер среди десяти раненых. Первые два дня я отсыпался, наслаждался отдыхом. И сестры мной довольны, я их не тревожу.
Солдаты в госпитале обычно более беспокойны, чем офицеры. На фронте бедного солдата гоняют безжалостно. Он безропотно выполняет любую самую черную и грязную работу. В госпитале же он, как бы в отплату за прежние тяготы, становится ужасно придирчивым. Все ему не нравится: постель, пища, лекарства, повязки на ранах. И бедным сестрам приходится бегать без конца. Только она отойдет от раненого, как крик «сестра» заставляет вернуться обратно, и ее изводят, говоря: «Ослабь повязку, слишком туго», или: «Повязка ослабла, затяни потуже», «Поправь подушку, лежать неудобно».
Так как я самый тихий среди раненых, сестры сами подходят ко мне и спрашивают: «Как вы себя чувствуете? Вам ничего не нужно?» — «Нет, спасибо», — отвечаю я им кратко. И не знающие покоя сестры уходят, поблагодарив меня взглядом. Наверное, думают: «Побольше бы таких раненых». У меня есть еще одно отличие от тех, кто попал со мной в госпиталь. Я слежу за своей речью, не произношу бранных слов. Особенно перед женским персоналом неосторожное слово ни разу не вылетело из моих уст. У раненых, прибывших с фронта, разговор будто теряет вкус, если его не разбавить соленым словцом. Разумеется, под пулями язык привыкает к вольностям, и, попав в госпиталь, человек не может быстро избавиться от этой привычки. Поэтому такие выражения вырываются, несмотря на присутствие женщин. Сестры, удивленные тем, что я избегаю этих словечек, спрашивают меня:
— Вы, наверное, и на фронте не ругались, да?
— Никогда в жизни, — хвастаюсь я в ответ.
Рана у меня пустяковая. Через два-три дня я уже ступал осторожно, потом начал ходить свободно. Главный врач госпиталя — дородная пожилая женщина. Я ей чем-то понравился, и она не торопится выписывать меня. Вообще в госпитале мне всегда везет на главных врачей. В конце сорок второго года, когда был ранен впервые, привезли меня в город Иваново. И в том госпитале главным врачом была маленькая худощавая пожилая женщина. Она всегда садилась у моей койки и долго со мной беседовала, глядя по-матерински ласково. Тогда я не отличался ростом и внешне походил на мальчишку. Видимо, поэтому она жалела меня. Через две недели, когда тяжело раненых эвакуировали в тыл, она предоставила мне возможность выбора города. (Так как эшелона в Казахстан не оказалось, я выбрал Казань). Но и теперь, когда мне стукнуло двадцать, и я считаю себя вполне взрослым, эта женщина, главный врач, кажется, смотрит на меня с такой же жалостью, как и врач в Иваново. Я в первую же неделю совсем поправился, и она сказала: «Выпишу в этот понедельник». Но каждый раз отодвигает день выписки.
Теперь я хочу рассказать о некоторых своих недостатках, которые ни в коем случае не должны служить примером для других. Вместо того, чтобы бить кулаком по столу перед главврачом, требуя возвратить меня на фронт, я преспокойно помалкивал. Вспомнил свои зимние муки на Сиваше, и захотелось еще немного отдохнуть. Впереди еще много битв, думал я, успею еще повоевать и, возможно, еще успею погибнуть.
Итак, я отдыхал. В марте уже началась весна, юг все-таки. Что такое весна, вы знаете и без моих описаний. Она вносит в душу каждого какую-то неясную мечту. Видимо, и в мою грудь вошло что-то такое: я часто уходил бродить один. Природа этих мест заставляла вспоминать казахскую степь, где я вырос. Но, оказывается, в юности одних мечтаний недостаточно. Безделье стало надоедать. «Не все коту масленица», — говорит русская пословица. «Не буду же я все время отдыхать в тылу, давай-ка, не теряя золотого времени, найду себе девушку», — решил я.
Вскоре познакомился с полненькой чернявой украинской девушкой. Невысокая, круглолицая, черноглазая — совсем похожа на казашку. И к тому же оказалась очень общительной. Она сразу заговорила со мной просто, не чуждаясь. Согласилась и тогда, когда я предложил ей погулять вечером. А где тут гулять, все и ходили вокруг той деревеньки. Конечно, нельзя идти напролом в первый же вечер. Так, говорили о том о сем. Но держал ее под руку. Она мне рассказывала, как они жили при немцах.
В этих местах стояла воинская часть чехов. Гитлер, кажется, не особенно им доверял. Видно, потому и держал в тылу. Чехи для местных жителей оказались спокойней немцев. Славянский язык удобен для понимания, да к тому же чехи сами считали русских братьями. Когда гитлеровцы приходили в деревню и приставали к женщинам, девушкам, обиженные шли к чехам. И те, не боясь немцев, заступались за обиженных.