— Уу, с-суки! — сказал он, посерев от злобы.
— Они же смеялись не над нами. Зачем вы их ругаете?! — спросил я удивленно.
— Знаю я их. Немцы выгоняли нас на работу, а сами обнимались с этими.
— С этими двоими?
— Да нет. Какая разница? Все они одним миром мазаны, — махнул он рукой.
Я не знал, что сказать. Конечно, в плену ему, видно, пришлось не сладко. Упаси бог от такой напасти. Немало мук, наверное, перенес. И, может быть, распирала бессильная злоба при виде девушек, обнимавшихся с врагами. Но почему из-за этого он возненавидел весь женский пол, я не понял.
Еще один человек в этом доме — свекор хозяйки — скуластый худой старик с красным лицом. У него щуплое тело, длинный острый нос, козлиная бородка. Он настолько худ, что плечи и кости суставов выпирают из-под одежды. Всегда чем-то недоволен, всегда что-то ворчит себе под нос. Вначале мне показалось, что мы ему не понравились. После же заметил, что ничего плохого он о нас не думает, но уважает не особенно. Кого он любит вспоминать — это людей интендантской службы, которые жили у них раньше.
— До вас туто жили. Кажись, интенданты. Они здорово харчились. Ох, и харчились же они! — цокает он, покачивая головой.
И, что удивительно, говорит об этом не один раз, а словно в упрек нам, питавшимся в столовой и ничего не приносившим домой, повторяет одно и то же по четыре раза в день. Старик этот напомнил мне учившегося год назад курсанта Филиппова. Такой же скуластый, остроносый и краснолицый. Правда, обличием они мало походили друг на друга. Но одинаково жадно блестели их глаза. Паек курсантов в тылу был не очень большой. Особенно трудно удовлетворить аппетит солдата, с утра до вечера проходившего учебные занятия в поле, на чистом воздухе. И Филиппов на каждом перекуре говорил о еде. Раньше он побывал на фронте, Блестя глазами, глотая слюни, рассказывал, как в одном бою захватил много немецких галет, и как долго ел их досыта. Будто бедняга не пробовал на своем веку ничего, кроме этих галет, на каждом перерыве только и говорил о них. Теперь, вернувшись на фронт офицером, наконец, наверное, насытился или все еще тоскует по давно съеденным галетам...
Уж кого ничем не проймешь, так это нашу молодую хозяйку. Живя с ней в одном доме, я никогда не видел, что она ела. Тем не менее — кругленькая, полненькая. К тому же беленькая, как очищенное яйцо. Вроде ничем не обеспокоена, ни о чем не грустит. Когда ни увидишь, улыбается ласково. Видимо, во мне от рождения мало порядочности: в мою голову опять закралась греховная мысль. Конечно, живя в одном доме с хорошенькой молодицей... Дом-то — одна комната. И в этой комнате спим четверо: старик, хозяйка моя, сосед и я. Старик раньше ложился спать на печи, но дня через два после моего приезда (везет же мне!) стал уходить на ночную охрану. И все же я не решался слова сказать, робел, потому что она старше меня. Ей двадцать шесть лет. К тому же мой мрачный сожитель, кажется, заметил мои вожделенные взгляды на хозяйку и запугал меня множеством рассказов.
Однажды, когда я вошел с улицы, она беседовала с другой женщиной. Видимо, подруга или соседка. Та женщина, ничуть не смущаясь моего присутствия, продолжала говорить на всякие щекотливые темы: «У меня в доме живет офицер, грузин. Такая у него красивая фигура. А усы такие пышные... И настоящий кавалер», — захлебываясь расхваливала она.
О-о, пропади все пропадом! Даже после этого я ничего не сумел. Видно, такой уж я нерешительный. Дней через пять к нам поселили еще одного офицера, стройного смуглого парня моего возраста. Мы с ним сразу же подружились. С утра до вечера ведем разговоры. Разумеется, говорим о девушках. Замечаю, друг куда проворней меня. За свою коротенькую жизнь он успел познакомиться не с одной девушкой. И всегда не с какими-нибудь, а с хорошенькими. Может, потому, что симпатичный, ни одну из девушек он просто так не отпускал. И в этот раз, возвращаясь из госпиталя, оказывается, познакомился в Москве с несказанно красивой девушкой, дочерью какого-то большого профессора. Она без тени смущения повела его к себе домой и, сказав: «Это мой друг Алеша», познакомила со своими родителями. Огромная квартира. И девушка заставила Алешу погостить у себя целых три дня.
Я слушал Алешу, затаив дыхание. Думал: чего еще хотеть человеку? Но я тоже должен рассказать что-нибудь подходящее. А рассказывать-то не о чем. Девушки, которые встречались мне, даже не красавицы, как у Алеши. Скажу правду — унижу себя. Для джигита это дело чести. И потому я тоже начинаю «вспоминать».
Начало моих рассказов несколько походит на правду, а дальше уже подключается фантазия. Вспоминаю о том, как познакомился с Людой, ко не говорю, что она черненькая, и украшаю, как могу. Оканчивается мой рассказ совсем иначе, чем было на самом деле. Получается, что я добился, чего хотел. В моих рассказах и Валя выигрывает. Из ширококостной она превращается в хрупкую и стройную, из смуглянки — в беленькую с розовыми щечками — кровь с молоком. И ее, выходит, я тоже перехватил, как сокол.
Подмечаю, и Алеша слушает меня, как я его. Даже глаза слезятся от удовольствия. Судя по всему, и этот плут разбавлял свои рассказы кое-какими выдумками, но я молчу, чувствую: если выведу его на чистую воду, то и сам раскроюсь.
В резерве стояли что-то около десяти дней. Потом нас вызвали в штаб и дали направление.
На мой вопрос, попаду ли я в свой батальон, — никто не смог ответить точно.
— Это решит политотдел дивизии.
— А в каком полку дивизии есть свободное место? — не отставал я.
— Сейчас нигде нет свободных мест. Будут завтра.
— Как это завтра?
— Завтра дивизия пойдет в наступление. Ты должен успеть добраться.
Ясно. Завтра дивизия пойдет в наступление. Комсорги батальонов должны личным примером поднимать бойцов в атаку, идти впереди. Я должен успеть добраться.
1968
РАССКАЗ ДАУЛЕТИЯРА
День близится к концу. Наш караван из шести верблюдов, миновав русло давно иссякшей реки, медленно приближается к небольшой возвышенности.
Мы — маленькая горстка людей — двигаемся по безграничной сыпучей глади на мерно раскачивающихся верблюдах. Издали, наверное, похожи на муравьев, и все же каждый наш шаг заставляет все дальше отступать бесчисленные гребни песчаных волн. Пески как бы дразнят нас трепещущим платком из шелкового миража и увлекают в пугающую таинственную даль.
Впереди каравана на черном верблюде-метисе едет наш вожак Даулетияр. Из-под шапки, отороченной вытершимся мехом выдры, виднеется его потный, испещренный морщинами затылок. Это старший брат моей матери. Я и другие спутники называем его почтительно — Дауке. Целый день он сидит на верблюде, не шелохнувшись, как каменное изваяние. Даже в самую темную ночь, когда ни зги не видно, Дауке не собьется с пути. Самый спесивый в нашем караване, плешивый Рысмагамбет, тоном, не допускающим сомнений, утверждает, что у Дауке есть свой тайный, никому не видимый вожатый — черный бычок, который ночью идет впереди него на расстоянии длины аркана.
— Сам видел, своими глазами, — клянется Рысмагамбет.
Между прочим, когда мы едем ночью, мне тоже мерещится впереди что-то черное, но я не могу понять: бычок то или кустарник.
Я в караване самый младший. Мне пошел десятый год. «Если хочешь учиться, — сказал мне Дауке, — надо ехать в город. Разве в ауле учеба?» И вот теперь он везет меня в далекий город к своему ученому брату. А мне тоскливо... И оттого, что я покидаю аул, и от бесконечных песков, и оттого, что рядом нет товарищей и мне не с кем перекинуться словом. Я даже не могу свободно двигаться в своем удобном гнездышке, устроенном на горбу верблюда. Весь день я сижу, как птичка в клетке. Размеренный шаг раскачивающегося верблюда наводит на меня сонливость. Когда игра солнечных лучей порождает мираж огромного, призрачно-синего моря, мне начинает казаться, что я плыву в лодке. Единственное мое развлечение — это грезы. Я вспоминаю сказки, оставшиеся в моей памяти с малых лет или услышанные в пути от Дауке. И бесконечная пустыня кажется мне родиной джинов и пери, не видимых простым смертным, родиной птиц и джейранов, говорящих человеческим языком. Детское воображение оживляет одну сказку за другой, и их герои безмолвной чередой проходят перед моим взором.