— Думаю, — сказал отец, — тебе лучше посвятить себя словесности.
Возможно, возможно; я никогда не отличался крепким здоровьем, а жизнь преподавателя тихая. Уж не потому ли я всегда мечтал о военной форме и романтике военной жизни? Отец оговорился:
— Я не просто так. Есть веские причины.
Да. Действительно. Он имел в виду мою любовь к чтению, безудержную страсть выдумывать невероятное и мои тайные стихи, в которых я воспевал эту страсть. Имел в виду строки, посвященные тете Дулсе и ее старому альбому, но о нем я скажу позже. Ну и, наконец, мой давний, заданный еще в детстве вопрос:
— Кто я?
Это было летним вечером. Отец читал газету, сидя около пруда. Я, поглощенный своими мыслями, смотрел на воду.
— Ну, — сказал отец несколько смущенно. — Ты мой сын, человек, существо, которое мыслит, живет и которое должно умереть, как любое другое живое существо.
— Но я, именно я — кто я?
Отец решил прибегнуть к рассказу об эволюции жизни на Земле. Но я, и сегодня верящий в ее достоверность, чувствовал и чувствую: что-то осталось необъясненным, и это «что-то» — «я», существо, которое живет во мне и наделено этой мрачной угловатой внешностью, так я решил, пристально рассматривая себя в зеркале.
Лицей был пуст, занятия должны были начаться не скоро, а экзамены за второе полугодие — на днях. Никогда не забыть мне явившегося моему взору лицея, как и самого города, такого необычного. Храм Дианы. По-настоящему я увидел его в эту же сентябрьскую ночь, омытым луной, — застывшие лучи прерванной молитвы, молчаливый образ ушедших веков… Лицей напомнил мне Коимбрский университет, каким я сохранил его в памяти на всю жизнь. Разве только внутренний дворик показался более древним, но, возможно, причиной тому было безмолвие безлюдного утра, а возможно, эту иллюзию создавала необъятность Алентежской равнины. Хмурый служитель со свисающими усами и широко раскрытыми, как на египетских изображениях, глазами спокойно посмотрел в мою сторону. Я протянул ему свое удостоверение личности, и он пошел сообщить ректору о моем прибытии. Ректора в кабинете не оказалось. В приоткрытую дверь я увидел большую легавую собаку, коротавшую на подстилке свои досужие часы. Присутствие пса вселило в служителя уверенность, что ректор здесь, в лицее, и скоро появится. Я снова вышел во внутренний дворик — в центре был разбит сад, на зеленых румбах увядали последние летние розы, над небольшим бассейном возвышалась мраморная чаша с водой, к которой слетались голуби, — и простоял там до тех пор, пока не услышал шум спускаемой воды и не увидел высокого человека. Я проводил его взглядом, убежденный, что это и есть ректор. И действительно, высокий, медлительный, спокойный человек открыл неприметную дверь и вошел внутрь. Я снова вернулся в приемную и подошел к служителю. Тот, ни слова не говоря, направился доложить обо мне. Я же стоял около двери, ожидая приглашения.
— Сделайте одолжение, войдите, — услышал я из-за двери.
Я вошел. Поклонился. Назвал себя:
— Алберто Соарес.
— Доктор Алберто Соарес. Новый преподаватель первой ступени. Дипломированный. А в каком лицее вы служили этот год? Но садитесь. Вот стул.
Я сел. Этот год я только принимал экзамены. В Коимбре.
— Ваш лицей, — сказал я, — первый, где я собираюсь преподавать.
Чем только человек себя не тешит в этой жизни! Но необходимо, необходимо, чтобы что-то тебя грело, пусть даже иллюзия. Добрый вечер, ректор. Я разговариваю с тобой, сидя за письменным столом и слыша, как в камине потрескивают сучья, а за окном завывает ветер. Я ничего о тебе не знал. Никогда. Но сейчас из всех твоих грехов или добродетелей мне вспоминается только приятная красота усталого лица человека, который исчерпал жизнь, и добрая терпимость к человеку, который ее начинает. Уж больно наивны были мои планы! Где же был голос разума? Неожиданно для самого себя я, побуждаемый энтузиазмом новичка, стал говорить о том невероятном, что хотел претворить в жизнь. Упражнения, сочинения, современная педагогика, чтение современных писателей, культура, культура. Еще я сказал — да, точно — сказал о том, как необходимо научить отличать фадо от симфонии и Пикассо от картинок в календаре. Боже правый! И каким все это казалось мне несомненным, согласным с тем самым солнечным утром в саду и с серьезно смотревшим на меня человеком в кабинете, боже, и с моим полным одиночеством! Ректор слушал меня, превозмогая усталость, и, похоже, заразился моей молодостью, поддакивал своим глухим голосом:
— Да… Да…
Он опускал глаза, постукивал по столу карандашом. Потом позвонил в колокольчик. Вошел служитель канцелярии.