И тут все мое существо восстает против страшной нелепости, упрямого абсурда, глупости, невероятности смерти. Как это возможно? Старик, где же ты сам, твоя личность? Где — не глаза, нет, а твой взгляд? Не рот, нет, а душа, ум, рассудок? Где — не ноги, нет, не руки, а то, что было тобой, жило, двигалось? О боже, я вижу, вижу то, что жило в этой, теперь уже недвижной оболочке, было тобой, — да, знаю, знаю, что это — ничто, всего лишь нервы, мышцы, кости, плоть, которая уже начала разлагаться. Но меня приводит в ужас, мутит мой разум то, что ты же был жив. И для меня ты до сих пор одно-единственное, неделимое целое — твой облик, твоя улыбка, твой спокойный медлительный голос, мысли, что живут теперь в нас, твоя непостижимая личность. Я помню тебя всего целиком. Вижу тебя. Так что в тебе жило? Что это такое? Что же такое ты? Что? Что? Нет, это не плоть, нет, не тело, а то, что в нем обитало то, что еще осталось от тебя в этом доме, в его атмосфере, — это и был ты, твой, только тебе одному свойственный способ существования, тот, о котором мы говорили, соприкасаясь с внешней частью тебя. Но и внешняя часть тебя — я знаю, знаю — не просто жилище, в котором ты обитал, ведь дом, семейный очаг, home[5] создают стены, а рушатся стены — и все, что в них жило, умирает…
Когда я это понял, когда? Истина появляется и исчезает. Бог, бессмертие, идеи, соблазн произведений искусства и соблазн женский — где начинаются? Где кончаются? Я вполне уравновешенное существо. Я жил, действовал, касался руками стольких осязаемых иллюзий. Потом иллюзии развеивались. Но на всем, чего я касался, оставался след — свидетель, последняя связь с тем, что я любил, во что верил. И я сделал открытие — мои руки не чисты. Отмыть их, возродиться. Бога нет, это так. Бессмертия нет, это так. Но совсем не потому, что ты, старик, рассказал мне историю возникновения Земли, человека и животных, которые давно вымерли, рассказал, что человек появился на днях: всего лишь какой-нибудь миллион лет тому назад, если не позже. Не потому, нет. А потому, что бог утратил надо мной свою власть. И я не уверен, что он существует. Но уверен, что он абсурден, и это именно так. Уверен, что мертв, потому — что он мне не созвучен. Он вне меня. Как вне меня наскучившая мне симпатия женщин. Как вне меня утратившие остроумие анекдоты детства. Как вне меня все, что не есть я. Не спорю я, черт возьми, не спорю. Откуда мне знать, почему тот анекдот, над которым я смеялся раньше, сегодня утратил для меня свое остроумие!.. Знаю, что утратил, и все.
И еще, как тяжелая пята, давит на меня человеческая личность. Многое в ней должно быть упорядочено, стать гармоничным, многое должно умереть. Но пока еще живо. Пока я ощущаю очевидность того, что это я обитаю в своей оболочке, живу; что я — живое существо, реальность; необходимость, которая существует, потому что есть я, чтобы существовать, потому что я здесь, черт возьми! Здесь «я», этот все время действующий вулкан, сама действительность, само бытие. «Я» — это мрачная, пламенная, чарующая и страшная реальность, от которой все исходит, все, что я говорю, делаю, вижу, и в которой все исчезает, все предается забвению. «Я»! И вот это «я» должно умереть. Оно умирает, как тепло разрушенного дома. Мне это доподлинно известно. Но как это возможно? Теперь ведь я — тот самый home, та самая душа дома, его подлинная сущность.
IV
Но вот задача — оправдать жизнь перед лицом непостижимой смерти. И никакой другой нет, нет и поныне. Так о чем же я могу говорить на лекции в филармонии? Конечно же, о том, что главное — испить вино познания до последней капли и родиться заново. Но сколько всего в жизни: богатство, нищета, наука, слава, заботы, наконец, политика, а для многих художников и искусство, познание человеческой плоти и духа, — сколько всего, чтобы забыть или просто не иметь понятия об этой маленькой, но главной задаче. А самое невероятное и удивительное, что и мне потребовалась целая жизнь, чтобы это понять. А как часто я забываю об этом? Ведь в нас особенно силен голос земли, ископаемых, камней, забвения. Он прорастает в человеке и все превращает в камень. И вот когда я стараюсь обнаружить первопричину своего присутствия в мире, то нахожу, нет, не смятение — это беспокойное чудо моей души перед собственной реальностью, — а грубое безразличие к чему бы то ни было. Далеко за полночь я сижу здесь, за столом, и, скованный холодом, пишу. Пытаюсь постичь свою изначальную истину, истину, не зараженную безразличием. Но где та озабоченность человека, брошенного в жизнь по ничтожной вселенской случайности? Если бы мой отец не познакомился с моей матерью, если бы тот и другая не встретились, если бы сто, тысячу, тысячи и тысячи лет тому назад некий человек не узнал бы некую женщину, если бы… В этой цепи миллиардов и миллиардов случайностей появляется на Земле человек — затерянное звено в бесконечности звеньев, в бесконечности пересечений, и этот человек — я…