— Мы живем в прекрасное время, — сказал он, — и единственное, за что мы должны бороться, — за право каждого быть сытым.
— А разве я утверждал, что человек должен голодать? Но если бы во все времена люди думали только об экономических улучшениях, они были бы уже не люди, а машины. Мой гуманизм — это не только кусок хлеба для каждого, но совесть и духовная полнота.
Рябенький смотрел то на меня, то на Шико, словно наблюдал за игрой в пинг-понг.
— А ты как думаешь? — вдруг обратился к нему Шико.
Парень вздрогнул, еще шире раскрыл глаза; в них мелькнуло что-то безумное.
— Я считаю, да, я… Я уже думал. Иногда дома принимаюсь думать: а что чувствует курица?
— Курица? — спросил инженер.
— Да. Курица. Я вот думаю: «А если бы я был курицей?» И то, что рассказал сеньор учитель, ну, о зеркале, я тоже уже думал. Мы ведь иногда, стоя перед зеркалом, строим себе гримасы. Ведь вот как бывает: сделаешь что-нибудь такое, очень нехорошее, уж лучше бы и… Потом подойдешь к зеркалу и скорчишь себе рожу — вроде бы отругал сам себя. И лучше станет. Но громко разговаривать сам с собой — я не разговаривал.
Мы с Шико смутились. Рябенький обалдело смотрел на нас — то ли от своего, то ли от нашего замешательства.
Тут инженер, видимо решив разрядить обстановку, громко рассмеялся.
— Ну, Каролино, так что же курица?..
— Я не знаю, почему ты смеешься. Я думаю: «А что, если бы я был собакой? Или курицей? У курицы, например, глаза по бокам и клюв такой твердый. И потом, курица спит на насесте и не падает».
— Ну, ну. Хватит о курице. Займись делом, может, тогда и деньги, что даны тебе на книги, пойдут впрок. И забудь курицу. Думай, например, о корове для разнообразия.
— Но корова тоже животное любопытное.
Я был поражен. Поражен тем, что за странностями Каролино разглядел явное раздвоение: то ли он старался взглянуть на себя со стороны, то ли заявлял о своем безумии. С ним необходимо было поговорить. Сумасшедшим он не был, это ясно. Конечно, смущала его сбивчивая речь, смешил его тонкий голосок. Снова зазвонил телефон. Шико снял трубку.
— Нет, нет, я не забыл. Я немного опоздаю. У меня гости. Да, они еще здесь… учитель и Каролино. Да… До скорого. — И нам: — С этой вашей курицей я совсем забыл о курице, что ждет меня в доме Серкейры.
— Так мне пора, — сказал я, вставая.
— И мне, — ответил Шико, тоже поднимаясь со стула.
Каролино, покраснев, отчего на его лице особенно четко обозначились угри, поспешно простился с Шико и вышел вслед за мной. Стояла ясная звездная ночь. На освещенной газовыми фонарями площади между белыми фасадами домов высилась черная громада собора св. Франциска. Мерцающие огни домов на ближайшем холме вызвали в моей памяти ясли Христовы.
— Где ты живешь, Каролино?
— На улице Моурариа.
— Я провожу тебя. Прогуляюсь немного.
Мне очень нравилось бродить по тихим, запутанным, как галлюцинации, улочкам, видеть то в одном, то в другом окне висящее на веревке белье и таверны с полуприкрытыми дверями, из которых сочился на улицу грязновато-винный свет.
— Сеньор доктор тоже считает, что я сказал очень смешное? — вдруг спросил меня Рябенький.
— Послушай, Каролино, нам с тобой есть о чем поговорит!.. Ничего смешного ты не сказал. Когда я был маленький, я то же самое думал. Думал, глядя на собаку. И глядя на кошку и на других животных. Я открывал в них личность. Собаку звали Мондего. Ее убил Антонио.
— Кто это — Антонио?
— Слуга.
Мы обошли весь запутанный лабиринт близлежащих улиц. В этой части города все казалось загадочным и подозрительным: и темные, точно пещеры, бакалейные лавчонки с одной-единственной лампочкой, и бедняцкие лачуги, и скрытые занавесками окна богатых домов.
— А еще хочу сказать вам, сеньор доктор.
— Что же?
— Да… как объяснить, не знаю. Мы привыкли… жевать слова.
— Жевать слова?
— Ну да. Это вот… ну, мы говорим, например: камень, дерево, звезда. Ну, или еще что-нибудь. И повторяем: камень, камень, камень. Много раз. И тогда уже это слово ничего не значит.
Как, Каролино? Тебе уже известна хрупкость слова, а может, и чудо встречи, благодаря этому слову, с нами самими или с кем-нибудь другим? Может, тебе известно и то, что живет в нас, но словам неподвластно?
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Ты любишь сочинять стихи, писать?
— Я никогда не сочинял и ничего не писал. Люблю думать.
— Ты понял, что я хотел сказать?