За видимой стороной жизни скрыта невидимая; за реальным стоит нереальное, мир туманных форм, ускользающий, неудержимый, мир неожиданностей и предостережений. Вот почему сегодняшняя действительность может иметь голос прошлого, и обе могут звучать вместе где-то в глубинах твоего «я». Моя риторика идет от желания удержать то, что ускользает, рассказать другим о том, что еще не имеет имени и где слова бессильны, потому что исчезают вместе с туманом, которым окутано то, о чем хочется говорить.
Ну как же не сказать об этом субботнем дождливом дне с серой, нависшей и качающейся в пространстве массой, качающейся до головокружения. Как сейчас, вижу себя, с надеждой высунувшегося из окна столовой, которое выходит на площадь. По мокрой мостовой, шурша, с большой осторожностью едут машины, с холма сползают стоящие на нем дома, все сразу, и прячутся где-то на равнине. По фасадам домов течет колокольный звон, и вязкая слабость завладевает мною, моей гортанью. Чем бы заполнить остающееся до начала урока с Софией время? Под аркадами молчаливо стоят и смотрят на потоки воды люди, в кафе от просыхающих на плечах плащей идет пар. В книжном магазине от сырости гниет пол, а в воздухе висит водяная пыль, которую то и дело в дверь забрасывает ветер. Но пора идти, и я выхожу из пансиона.
Держась домов, спускаюсь вниз по улице, где меня обгоняют стремительно идущие машины. С поднятым воротником, без шляпы (мне всегда нравилось ходить без головного убора), я прижимаю к себе, держа руки в карманах, свою жалкую преподавательскую папку и, как всегда, прихожу на урок, испытывая какую-то сухость в горле. Позвонив в дверь, жду. Потом замок щелкает, и на пороге меня встречает служанка в белоснежном крахмальном переднике. Сняв плащ и отдав ей, я замечаю у дверей в зал, что слева, одетую в черное Софию. Она даже с места не двинулась. Продолжала стоять, прислонившись к полуоткрытой двери, которая делила ее фигуру сверху донизу на две равные половины. Служанка исчезла, и под монастырским куполом вестибюля мы остались наедине с доносившимся с улицы шумом дождя. Я сделал шаг вперед: София, не двигаясь с места, небрежно, словно для поцелуя, протянула мне левую руку.
— София!
— Привет, доктор!
Только тут она отошла от двери и принялась снимать книги с полки. Потом, высоко держа их на кончиках пальцев, как официант поднос, подошла ко мне. Черное, бархатное, совершенно глухое облегающее платье оттеняло ее молодое лицо, теплую нежность затылка под поднятыми вверх волосами и слабость белых тонких рук. Но больше всего, пожалуй, выигрывал ее поразительный взгляд, взгляд бесхитростной силы, сдержанный, влажный и сверкающий — как первый грех. Мы сидели на углу стола. София держала руки на открытой книге. Не удержавшись, я взял их в свои. Стал перебирать пальцы, всматриваться в их кремоватую белизну и синие жилки вен. Длинные, тонкие, изогнутые у самых ногтей пальцы чем-то напоминали арфу. Но, недвижимые, предоставленные в мое распоряжение, они казались мне мертвыми. Тогда я перевернул ее руку, с тыльной стороны пальцы выглядели менее таинственными, но и еще менее живыми. Возможно, потому, что были холодные. Я хотел было согреть их, но вдруг что-то во мне дрогнуло, и я отказался от своего намерения. В страхе я поднял глаза на Софию. Она безучастно смотрела на меня.
— У меня всегда холодные руки, даже летом.
Поскольку я больше не изучал ее рук, она высвободила их, взяла шкатулку, вынула из нее длинный мундштук и закурила.
— Что вы скажете о моем кабинете?
Это был маленький зал с высоким сводчатым потолком, двумя креслами, одним столом, этажерками и картинами. Большое окно выходило в пустынный двор, где никак не унимался дождь. София задернула занавеску и зажгла свет. И мы, отделенные от города шумом нескончаемого дождя, оказались наедине в этом интимном уголке, где тайна Софии открывалась или становилась доступной.
— Здесь очень хорошо, — сказал я.
Тепло электрического камина, безраздельная, охраняемая дождем тишина и наше защищенное уединение узаконивали мое возбуждение, разжигали уже занявшийся во мне алчный разрушительный огонь. Однако существовал мир условностей, и мы должны были общаться на его нейтральной почве.
И я спросил:
— Урок приготовили?
— Даже не открывала книгу, — сказала она, улыбаясь сквозь сигаретный дым. — Вы довольны?
— Доволен? Почему?
— Послушайте, доктор, если что-нибудь когда-нибудь меня и заботило, так только одно — желание быть последовательной и согласовывать свои чувства с действиями. А вот вы, почему вы к этому не стремитесь?