В Баб эль-Уэде нищий спал, свернувшись в клубок. Мурад перешагнул через него. Вскоре он вернулся с чемоданом.
— Всего один?
— И того много, — сказал Мурад.
Нищий проснулся. Только тут Мурад вспомнил о Пабло. Он взглянул на заднее сиденье машины.
— А где пес?
— Я думал, он с тобой, — сказал шофер.
Мурад посмотрел на часы:
— Едва успеваем.
«Опель» скрипел резиной на свежем гудроне. Ехали быстро. Мурад чувствовал, как у него снова поднимается жар, растекается по рукам и ногам, жжет веки; дрожь пробегала по коже горячими, трепетными поцелуями, похожими на легкие прикосновения волн к обнаженным ногам там, на пляже.
Они подъезжали к развилке на Мэзон-Бланш.
— Останови, — сказал вдруг Мурад.
Шофер остановил машину на обочине дороги и взглянул на часы.
— На своем такси ты можешь выезжать из Алжира?
— Я же привез тебя из Гардаи.
— И можешь ехать, куда захочешь?
— Хоть в Америку.
— Тогда поезжай прямо.
— Ты не полетишь на самолете?
— Нет.
— Куда мы едем?
— В Америку.
Шофер повернулся к нему:
— А ведь ты не пьян.
— Поехали в Тизи-Узу[121], — сказал Мурад.
— Отличная идея. Заеду посмотреть на ребятишек.
— Они там?
— Еще дальше, в горах.
— Мне тоже туда. Я еду в Тазгу. Это…
— Я знаю.
Они снова тронулись в путь.
— У тебя нет блокнота? — спросил Мурад.
— Прямо перед тобой.
Дорожная тряска мешала Мураду, и временами он вообще переставал писать, а когда кончил, вырвал листки и сунул себе в карман.
— Это для газеты? — спросил шофер.
— Нет, письмо приятельнице, с которой я должен был лететь сегодня утром. Чтобы извиниться. Я попрошу тебя отправить его из Алжира, в Тазге нет почтового отделения.
— Длинное письмо.
— Она иностранка. А иностранцам всегда все надо объяснять. Они столько всего не понимают.
После Тизи-Узу дорога, сужаясь, шла вдоль реки. Им повстречался зеленый автобус, спускавшийся из Тазги, Мурад не узнал никого, даже Вервера не было — наверное, он не приехал в тот день. В нижней части Тазги машина остановилась. Мурад взял чемодан.
— А письмо? — крикнул ему шофер. — Ты забыл его в кармане.
Мурад вытащил смятые листки и стал перечитывать их:
«Пишу тебе это письмо — напрасно? — чтобы извиниться за то, что не пришел сегодня утром к самолету, а также для того, чтобы завершить путевой дневник Суад, который, боюсь, она так и не закончила.
Если бы я верил в предзнаменования, то счел бы этот переход образцовым примером и сделал бы из него нравоучительную притчу для грядущих поколений. Ибо теперь я уже не сомневаюсь, что если пустыня предков и вошла в мою жизнь слишком поздно, она всегда, видно, была у меня в крови. Возможно, я с этим родился. И когда-нибудь нам суждено было встретиться. А нефтяная экспедиция лишь помогла понять это.
Мы прожили вместе месяц — срок, отпущенный самуму[122]. Теперь, ты это знаешь, — туман, слякоть, светская жизнь, привычная скука приемов, любовные утехи в субботу вечером (и никогда по воскресеньям, не то на другой день трудно будет раскачиваться, а это понедельник, тут уж не до любви, есть вещи поважнее — работа и прочее) омоют тебя и от пустыни, и от ветра. В качестве багажа ты увозишь с собой Сержа. Серж как раз из той породы людей, каких возят багажом: что сталось бы с прекрасными златокрылыми бабочками без мелкой мошки, на сером фоне которой они могут блистать, ее жалкая, обыденная проза дает им возможность сверкать, переливаясь всеми цветами радуги.
Ты променяешь — впрочем, ты уже променяла — дикие дюны пустыни на податливый мокрый песок пляжа, на слюнявые поцелуи (в Джанете все губы сухие), на влажные объятия сырых песков, усеянных полиэтиленовыми отбросами. Словом, ты уже вернулась в лоно своего племени.
Помнишь Вервера, о котором я тебе рассказывал? Так вот, Вервер был прав. Огромный мир населен древними племенами, и простак, который поверит, что можно беспрепятственно пересекать границы, сгорит — как пить дать.
Во времена, когда я был всего лишь колонизованным невольником Европы, я мог свободно бродить там, как бессовестный грабитель. Став независимым и повзрослев, я не могу явиться туда иначе, как с веревкой на шее и с ключами от города в руках в знак того, что сдаюсь.
Я к этому не готов. Да и у входа во владения моего племени я не стану вешать табличку: „Не входите сюда, если не согласны оставить здесь все, вплоть до последнего своего вздоха“. Я не навязываю кабальных контрактов, пусть покупатель и продавец играют на равных: хотите берите, хотите нет.
122
Самум — сухой горячий ветер в пустынях Северной Африки, часто сопровождающийся песчаными бурями.