Но, как ты любишь говорить, главное — не успех, а упорство. Когда я оглядываюсь назад, прошлое представляется мне размытым песчаным берегом. Пустота. Куда ни глянь, всюду волны дочиста отмыли пляж — нигде ничего, и нет надежды, что в ближайшее время это изменится.
Однако я не говорю себе: „Что ты будешь делать, Мурад, с оставшимися днями, что ты будешь делать с ночами?“ Свято место пусто не бывает. Герои устали: обыденные женщины, идеи из папье-маше, а то и вовсе прогнившие, — всевышнему, если он существует, надоела эта комедия.
Пока я еще не заслужил божественного небытия, но, когда пройдут тысячелетия и моя душа воспрянет к жизни вновь, я выберу какую-нибудь другую планету Галактики, тут уж нет сомнений, ибо этой я, благодарствую, сыт по горло.
Я ею сыт по горло, но вовсе не спешу расстаться с ней, а так как мне предоставлен выбор, то я предпочитаю быть последним из могикан, чем первым среди предателей. В эту затерянную на холме глухую деревню, которую никакая гора уже не может защитить ни от саранчи, ни от сирокко[123] (всюду проникли дороги, электричество, сборщик налогов и транзистор), я явлюсь завтра с пустыми руками, закутанный в бурнус, какой носили мои предки, подобно одному из тех бесчисленных мужчин, благодаря которым она до сих пор жива. И чтобы отличить меня от них, придется долго и пристально вглядываться.
Здесь я родился. Здесь начало моей судьбы, моего пути, который снова в конце концов привел меня сюда, и я останусь здесь навсегда, ни о чем не жалея, не строя никаких иллюзий, но и не отчаиваясь: проблеск надежды озаряет мне будущее. Ибо… собираясь начать все сначала, я снова и снова вспоминаю Амезиана…
Амезиан — первый в Тазге человек, который умер на моих глазах. Я был еще ребенком. Смерть для меня была всего лишь досадным — и, возможно, мимолетным — отступлением от установленного порядка… Но у взрослых был такой потерянный вид.
В двадцать лет Амезиан услышал о радетельном и справедливом имаме, на которого все уповали, ожидая от него спасения. Люди говорили, что когда-нибудь имам вернется, и на земле воцарится мир, восторжествуют справедливость и любовь. И вот Амезиан стал ждать его появления из года в год. Ничто отныне на этой бренной земле не в силах было поколебать его мечты. Невзгоды и неправедные законы людей могли сокрушить его тело, состоящее из костей, мяса и вен, но ничего не могли поделать с его ожиданием и верой.
Но вот однажды Амезиан умер, так и не дождавшись своего имама. Односельчане посмеивались. Помню, позднее я тоже смеялся вместе с ними и вместе с ними говорил, что имам здорово надул его. Однако теперь я в этом далеко не так уверен. В его время в Тазге у людей не было выбора. От бедствий надо было либо погибать, либо мириться с ними. Он преодолел их. Он мог бы, подобно многим другим, смириться и сказать: нищета, колонизаторы, смерть — это наш удел, так уж предначертано судьбой, а от судьбы не уйдешь. Пускай он не сражался (а что он мог поделать голыми руками, вечно голодный и неграмотный, — его участь была предрешена заранее), но он и не смирился.
Теперь я уже не сомневаюсь, что радетельный имам не только плод его воображения. Мы-то знаем, что мистика давно обернулась политикой, как знаем и то, что имама следует не только ждать, надо всеми силами приближать время его прихода. Амезиану этого знания недоставало».
Мурад собрал листки, затем старательно разорвал их на мелкие кусочки и скатал в большой бумажный шарик. Потом поднес его на сложенных вместе ладонях к губам и подул. Целый выводок белых бабочек разлетелся во все стороны и осторожно опустился на землю. Шофер дождался, пока приземлится весь рой.
— Ученый народ, до чего у вас все сложно, и до чего же все вы несчастны.
— У неученых тоже несчастья хватает.
Шофер снова взялся за руль.
— Если когда-нибудь надумаешь вернуться, адрес ты знаешь.
Дома он застал мать и Тамазузт.
— У тебя усталый вид, — сказала мать.
— Я не спал всю ночь и к тому же целый месяц провел в Сахаре.
Ни та, ни другая не стали допытываться, что снова привело его в деревню, только молча смотрели на него, когда он, словно лунатик, направился в комнату, где спал всякий раз, как приезжал сюда.
Мурад почти тут же заснул. Вскоре они услышали, как он ворочается и бормочет что-то невнятное. Время от времени голос его звучал громче, будто звал кого-то, затем он успокоился, дыхание его стало ровным.
Мураду снилось, что он плывет на большом корабле по синей глади спокойного моря. Тут на горизонте появилось другое судно. Оба корабля шли навстречу друг другу и вот уже почти поравнялись. С палубы судна Амалия что-то кричала Мураду, но из-за поднявшегося ветра Мурад не мог разобрать слов. Судно развернулось под натиском ветра и вскоре исчезло. Когда ветер стих, Мурад очутился посреди озера на острове, усеянном цветами. На зеленой поверхности воды виднелось множество островов, на берегу их стояли люди. На одном из них он увидел Камеля и всех сотрудников газеты, на другом — Буалема с мечом Антара в руке, на следующем, совсем крохотном, покрытом лиственницами и льдами, Принц с Лонгвалем разливали кленовый сироп в маленькие розовые стаканчики. Серж с Амалией лежали на песке самого дальнего острова, и Пабло был с ними, Амалия гладила его против шерсти. Все они — каждый со своего острова — делали друг другу знаки, размахивая руками, все они что-то кричали, но зеленая гладь воды вставала меж ними, не давая им услышать друг друга.