Мурад проснулся. Он почувствовал, как к лицу его прикасаются узловатые руки матери. Тамазузт протягивала ей смоченные в тазике полотенца.
— У тебя лихорадка, — сказала мать, — ты весь горишь.
Когда они ушли, Мурад попробовал снова заснуть, но голову его словно обручем сдавило. Он решил выйти на воздух. Надо было спастись от удушья под низкими сводами домика. На площадь при свете луны падала тень от мечети, венчавшей вершину холма. Дойдя до нее, Мурад толкнул дверь и поднялся наверх.
Открывшаяся ему картина поразила его. У подножия минарета глубоким сном спала Тазга. Бледный лунный свет струился по темным крышам, воздух казался почти прозрачным. Откуда в затерянном уголке планеты взялось это мертвое селение? Чей крик вернет к жизни это скопище слепых окон? Так вы спите, сони? Берегитесь! Довольно было одной ночи, чтобы Помпеи, не успев очнуться от одного сна, погрузились в другой. Мурад так и не понял, действительно ли он закричал, или крик этот существовал только в его воображении.
Где-то в стороне башни Таазаст раздался вой шакала, ему ответил другой, третий, и вот уже целая стая затеяла перекличку, их голоса схлестывались, перекрывая друг друга. Пронзительные вопли, подобно колючкам, вонзились в тишину, нависшую над уснувшей Тазгой.
«Мурад! О, Мурад!»
Зов раздался откуда-то из-за угла, неподалеку от входа в мечеть. Мурад спустился, толкнул массивную ясеневую дверь, так что петли заскрипели, но никого не увидел.
«Мурад!»
Теперь голос доносился издалека, со стороны кладбища у подножия холма, где угадывались надгробия. Мурад стал спускаться. Его шаги гулко отдавались в ночной тиши. Мурадом овладело сладостное желание, тягостное желание раствориться в воздухе, напоенном терпкими ароматами.
«О, Мурад!»
В голосе слышались слезы. Кто же оплакивал своих мертвых в такой поздний час? И словно в ответ на этот упрямо повторявшийся зов, гулкое эхо разносило по сумрачным улицам шум шагов Мурада. Кровавая луна повисла над долиной Айт-Седка. А по другую сторону холмы окутала ночная мгла, и миллионы звезд вспыхнули в небесах. Жалобно выли шакалы.
«Мурад!» — раздавался все тот же зачарованный голос, и Мурад уже не знал, возвещал ли он вместе с воем шакалов о близкой смерти, или то был зов любви. Мурад продолжал спускаться. Миновав гумно, он увидел первые лавровые деревья и понял, что река рядом.
Цветы лавра, когда они еще в бутонах, бывают гранатового цвета. Это потом уже, раскрываясь, лавр становится розовым. И тогда на дне долины, вдоль реки, что струится, укрывшись в его зарослях, лавр надевает свой праздничный наряд. Порою стебля, на котором держатся соцветия, не видно, и поэтому издали кажется, что венчики их парят в воздухе. Мурад все шел и шел, слушая песнь воды, вбиравшую в себя песнь цветов.
Затем вой шакалов и голос смолкли. И тут же раздался крик сонного петуха. Жители деревни еще спали сладким сном, закутавшись в пестрые шерстяные одеяла. Вскоре они проснутся, готовясь принять бремя грядущего дня. Пробил час петухов и домашнего очага, время шакалов в долине миновало.
Мурада бил озноб. Мать в этот миг, должно быть, ждала его возле очага в большой комнате. Мать или Тамазузт.
Он долго взбирался по крутой тропке. Добравшись до площади, он лег на плиты в самой глубине, там, где некогда рассаживались участники сехджи. На плитах сверкали капли росы. Шум реки едва доносился сюда. Обломок печальной луны почти скрылся за горой. На дне долины шептались о чем-то побледневшие воды, временами слышался смех юных девушек, мелькали их голубые платья. Голубыми казались плиты, и голубой — вода, голубой была музыка, и губы тоже. Голубая печаль ложилась синевой на лавры вдоль реки.