Скажут, что игра эта ведется издревле: с тех пор как на земле существуют люди, они только тем и заняты, что убивают друг друга. Это безумие… Не станем воскрешать старые утраченные горизонты. Увидим новые. Проблема, вставшая в наше время перед людьми, проблема, которую нельзя не решать, — созидание их единства. Всеобщего. Всечеловеческого. Это Главное… Люди не хотят больше терпеть абсурда…»
Что там, в лучах утренней зари? Тревога? Надежда?
Забытый холм*
(Роман)
Весна в наших краях длится недолго. Едва минует холодная зимняя пора, стихнут неистовые ветры, перестанет валить снег, от которого прячутся по углам люди и звери, как наступает теплая весна; и лишь только успеет она окрасить поля в зеленый цвет, как от жгучего солнца уже начинают вянуть цветы, а чуть позже — желтеть нивы. Недолго длится и девичья весна. Когда я уезжал, Аази была еще девчонкой, по прозвищу Невеста Вечера, а когда вернулся, ее уже звали Тамазузт и была она девушкой на выданье.
Моя предстоящая женитьба на Аази, казалось, ничуть не волновала моего двоюродного брата Менаша. Еще недавно он считал бы меня счастливейшим из смертных, но теперь он здорово изменился, не меньше, чем я.
Менаш — кто бы мог подумать? — утратил свою жизнерадостность.
Одевался он все так же изящно, по-прежнему два раза в день менял цветной бурнус, но смеяться он разучился…
Прежде мы каждый вечер ходили к Давде, жене Акли, выпивали не один кувшин молочной сыворотки, а теперь Менаш избегал нашего общества — он брал свою тонкую ивовую трость и отправлялся один на далекую прогулку. Ссылаясь на то, что они с Давдой недолюбливают друг друга, Менаш сторонился нас всех, а если нам все же удавалось залучить его, вел себя очень странно: резко и без причины переходил от глубокого уныния к неестественной шумной веселости.
Как-то ночью, когда духота не давала мне уснуть, я вышел на площадь нашего селения — площадь Паломников, как ее у нас называют, — чтобы подышать свежим воздухом. Луна висела низко над горами — вот-вот спрячется, — но небо было усеяно множеством ярких звезд. В комнате Давды еще горел свет, и сама она несколько раз мелькнула за окном. Я толкнул тяжелую ясеневую дверь, выходившую на площадь. Там кто-то стоял. Увидев меня, человек поспешно прикрыл лицо бурнусом. По сиреневому цвету я узнал, что это Менаш.
На приветствие мое он не ответил.
— Не спишь? И мне не спится… Жара невыносимая… Почему ты не отвечаешь? Не хочешь разговаривать?
— Оставь меня в покое, вот и все.
Голос у него был хриплый, злой; он немного приподнял капюшон. Сиреневая шелковая пола бурнуса упала ему на колени. Лицо его, освещенное лунным светом, поразило меня горестным выражением.
Оно было искажено, словно от острой боли. Губы сжаты, встревоженные глаза непомерно расширились, ноздри дрожали.
— Ступай своей дорогой, — сказал он. — Что тебе тут надо? Со мной ничего, ровно ничего. — У него был очередной приступ черной тоски, но я понял, что она, исказив его черты, ищет выхода. — Я, верно, смешон в твоих глазах? Ты, как и все другие, погряз в пошлом благополучии. Скоро женишься. Станешь счастлив, будешь обожать жену, она — тебя, и у вас народится куча детей.
Я был уверен, что ничем не заслужил такой насмешки. Разве я виноват, что женюсь на Аази, простите — что меня на ней женят? Но в ту минуту, признаюсь, мне было жаль Менаша — какой тряпкой он стал!
Легкий ветерок донес до нас чуть слышные сухие и редкие удары барабана и обрывки плясовой мелодии, которую пело несколько голосов. То был хор ватаги Уали — сехджа[5], как они говорят.
— Вот счастливцы, — сказал Менаш. — Этим-то на все наплевать.
— Что с тобой?
— Со мной? Ничего… А знаешь, у кого я был? У Давды.
— В самом деле?
— Ты, вероятно, заметил у нее в окне свет?
— Заметил.
— Я сидел у нее с самого захода солнца — целый час, а может, и больше… или меньше, сам не знаю.
— Да ведь уж больше двух часов, как зашло солнце.
— Значит, я пробыл у нее больше двух часов.
— А где Акли?
— Пошел на помолвку Секуры и Ибрагима. Я знал, что Акли вернется домой поздно, но думал, что застану там вас всех. В такой день все вы должны были там быть, а никого не было.
— Мы не знали. Что же ты нам не сказал?
— Эх-ха! Ихиа! — гремела вдали сехджа. Теперь можно было смутно различать напевы, которые доносил до нас ветерок.