1973
Перевод с английского БОРИСА ДУБИНА
ГОЛОС ВАЛЬЗЕРА[18]
Роберт Вальзер - один из наиболее значительных немецкоязычных авторов ХХ века, крупнейший писатель, говорить ли о четырех его сохранившихся романах (я предпочитаю из них третий - написанного в 1908 году «Якоба фон Гунтена») или о малой прозе, где музыка и свободное парение письма меньше отягощены требованиями сюжета. Под рукой любого, кто хотел бы познакомить с Вальзером публику - а ей еще предстоит его открыть, - целый арсенал великолепных сравнений. Пауль Клее в прозе - та же тонкость, та же загадочность, та же одержимость. Помесь Стиви Смит[19] с Беккетом: Беккет, смягченный незлобивым юмором. А поскольку любое литературное настоящее с неизбежностью перекраивает прошлое, ничего не остается, как увидеть в Вальзере нить, связующую Клейста с Кафкой, который Вальзера высоко ценил. (Кстати, правильнее смотреть на Кафку через призму Вальзера, а не наоборот. Роберт Музиль, другой ценитель Вальзера из числа его современников, впервые прочитав Кафку, окрестил его «частным случаем вальзеровского типа».) Я испытываю от монологической прозы вальзеровских миниатюр такое же удовольствие, как от диалогов и сценок Леопарди - блестящей малой формы, которую нашел в прозе этот другой замечательный писатель. А переменчивый умственный климат рассказов и скетчей Вальзера, их элегантность и не предсказуемая заранее длина напоминают мне свободные формы прозы от первого лица, которыми богата японская словесность: записки у изголовья, поэтический дневник, «записки от скуки». Но всякий настоящий ценитель Вальзера не колеблясь отметет паутину сравнений, наброшенную на его наследие.
И в большой, и в малой прозе Вальзер остается миниатюристом, который - как бы в ответ на собственное острое чувство беспредельности - отстаивает права всего негероического, ограниченного, скромного, мелкого. Жизнь Вальзера - иллюстрация неуспокоенности как одной из разновидностей депрессивного темперамента. Как всякий склонный к депрессии, он был зачарован неподвижным, пытался уничтожить время, растягивая его, и провел большую часть жизни, с одержимостью превращая время в пространство: таков смысл его прогулок. Его проза играет со знакомым каждому впадавшему в депрессию, ужасающим зрелищем нескончаемого: вся она - сплошной голос, то задумчивый, то собеседующий, перескакивающий с пятого на десятое, но не умолкающий ни на минуту. Все значительное искуплено здесь как своеобразная разновидность пустячного, мудрость - как пример робкого и подхлестывающего самозаговаривания.
Моральная сердцевина вальзеровского искусства - отказ от власти, от господства. «Я - самый обыкновенный, то есть никто», - заявляет один из характерных персонажей Вальзера. В «Праздниках цветов» (1911)[20] Вальзер описывает особую породу «бесхарактерных сычей», которые ни в чем не хотят участвовать. Постоянное «я» вальзеровской прозы - полная противоположность ячеству: это речь человека, «с головой погруженного в исполнительность». Известно отвращение Вальзера к успеху - отсюда его поразительный крах размером в целую жизнь. В «Сосновой ветке» (1917) Вальзер описывает «человека, который решительно ничего не желал делать». Нечего и говорить, что этот так называемый бездельник, Вальзер, был гордым, поразительно продуктивным писателем, тщательно зашифровывавшим написанное, значительная часть которого выведена его знаменитым, на удивление микроскопическим почерком без промежутков между словами. То, что Вальзер говорит о бездействии, отказе от усилий, ненатужности, надо понимать как антиромантическую программу искусства. В «Небольшом путешествии» (1914) он замечает: «Зачем смотреть на что-то, кроме обыкновенного? Ведь и этого уже много».
Вальзер часто пишет о визионерском романтическом воображении с точки зрения потерпевшего. Новелла «Клейст в Туне» (1913)[21], автопортрет и вместе с тем добровольное путешествие по умственным пространствам романтического гения, обреченного на самоубийство, приоткрывает обрыв, на краю которого существовал Вальзер. Последний абзац с его мучительными модуляциями ритма, увенчивает этот протокольный отчет о разрушении разума, равного которому в литературе я не знаю. Но в большинстве рассказов и скетчей Вальзер отводит сознание подальше от края. Он и вправду «полон жизнерадостного мужества», успокаивает нас Вальзер в «Неврастенике» (1916), говоря от первого лица. «Закидоны - закидоны бывают у каждого, но человек должен еще и набраться мужества, чтобы принять свои закидоны, жить с ними. Ведь с ними вполне можно жить. Не нужно бояться собственных маленьких странностей». В самом длинном его рассказе «Прогулка» (1917)[22] ходьба отождествляется с лирическим движением и отрешенностью чувств, с «мгновениями похищенной свободы»; мрак наступает только в конце. Искусство Вальзера признает депрессию и ужас с тем, чтобы (по большей части) принять их - иронизируя и просветляя. Его монологи - то веселые, то мрачные - говорят о силе тяжести в обоих смыслах слова, физическом и душевном: это примеры антигравитационного письма, прославляющего движение, сбрасывание старой кожи, невесомость, и вместе с тем картины сознания, которое прогуливается по миру, наслаждаясь своим «кусочком жизни», просветленным отчаянием.