Конечно, должно быть легче говорить “нет”, или “довольно”, или “никогда” в письме. Легче, гораздо легче, чем смотреть в несчастное, потемневшее лицо. А говорить “да”? Да.
***
Акт 1, сцена 2. Татьяна перечитывает свое письмо и ставит подпись. На бумаге следы слез, некоторые слова зачеркнуты — это не важно, это ведь не школьное сочинение. Пусть остается как есть. Она запечатывает его.
Встает солнце. Татьяна дергает шнур звонка, призывая сонную няню, которая уверена, что ее чувствительная девочка просто поднялась раньше обычного, и велит старушке отдать письмо внуку, чтобы тот поскорее отнес его их новому соседу. Кому? Кому? Татьяна молча указывает на милое имя на конверте.
А что же Евгений? Татьянин Евгений? Бледный, худой, угрюмый, в дорогих заграничных туфлях, он в тот вечер был неразговорчив, а ведь все его очень ждали. Возлюбленный всегда представляется одиноким тому, кто любит. Но Евгений (Евгений Евгения) и в самом деле такой одинокий и несчастный, каким Татьяна рисует его в своем воображении.
Таков он, Евгений (мой Евгений), написавший высокомерное письмо на шести страницах, которым он обрывает всякие отношения с отцом. В сердце его, клянется он, с этой минуты и до самой смерти не будет места любви.
Но потом он узнает, что отец умер (получил ли он перед смертью письмо Евгения?), и — здесь мой рассказ подключается к общеизвестному — возвращается в Петербург на похороны, приводит в порядок дела, собирается за границу и получает известие о том, что старший брат его отца при смерти (как недолговечны эти сердитые старички!), прибывает, как велит ему долг, в усадьбу дяди, в глушь, чтобы увидеть старика уже в гробу, и решает остаться в имении до тех пор, пока ему не наскучит (может ли деревенская жизнь восстановить поэтический дар?), остается один, но после месячного уединения, поддавшись на уговоры соседа, неохотно дает затащить себя на скромный вечер в доме местного дворянского семейства, там две дочери, простой семейный ужин — ну, разве кое–кто из соседей. Он обратил внимание на грациозную фигурку на подоконнике зимнего сада и подумал: если бы я мог влюбиться, то именно в такую девушку. Ее меланхолический вид он счел… аристократичным.
А потом он получает Татьянино письмо, он тронут, но еще больше жалеет ее за безыскусную невинность, ибо изгнал любовь из своего воображения. Он перечитывает письмо, вздыхает, он не хочет ее обижать. На исходе дня, самого долгого в жизни Татьяны, скачет к ее дому — он найдет ее в саду — с тем, чтобы объяснить ей, как можно учтивее, что не имеет намерения жениться и испытывает к ней исключительно братские чувства. Он не пишет Татьяне письма. Она не настолько его увлекла. Он все говорит ей в лицо.
***
Так же, как ты находишь в себе мужество писать мне, я нахожу в себе мужество читать твое письмо. Не воображай, будто я думаю над каждой строчкой, но я, кажется, поняла, почему тебе трудно мне писать. (Видишь ли, ты мне позволил себя узнать.) Это оттого, что каждое письмо ты пишешь, словно впервые в жизни.
***
Может быть, он не вспомнил об этом, когда еще через два года получил приглашение посетить Греминых? Когда генерал представлял его своей молодой жене, Евгений сначала не узнал в этой величавой и прекрасной княгине замкнутую и ранимую девушку, которой когда–то отказал в саду ее родителей. Ее глаза видят, но не смотрят. Они не спрашивают ни о чем.
Люстры, канделябры.
Незаметно для себя он начал часто бывать в особняке Греминых, старался встретить Татьяну в опере, на других приемах, но их общение сводилось лишь к обмену любезностями. Иногда ему удается набросить ей на плечи меховую накидку. Она с достоинством кивает — как это расценить? Порой ему кажется, что она не просто так прикрывает муфтой лицо. Евгений в смятении; он не сразу признается себе в том, что любит ее, любит невыразимо. Что эта любовь ниспослана свыше. Он знает это потому, что хочет ей написать. Не в этом ли ключ к тайне его иссушенного сердца? Теперь он смешон — пускай. И вот как–то ночью он до зари сочиняет эпистолярный вопль о любви — на четырех страницах. На следующий день пишет второе письмо. Потом третье.
И он все ждет и ждет ответа.
Что стало с письмом, которое она прислала ему четыре года назад? Он даже не удостоил его чести быть сожженным, оно просто где–то затерялось. Ах, если бы оно было у него сейчас, если бы лежало в бумажнике, потертое на сгибах и мокрое от его слез!