— Ты мне не умничай! Корчишь из себя ненормального! Я двадцать лет тут сижу и все ваши иностранные языки выучила! Разбираюсь, когда «ноль один» звонить, когда «ноль два»!
Решетнев под шумок развернулся к балкону. Вчерашний пожарный маршрут показался ему безопасней.
Спустя полчаса Решетнев возлежал в травмпункте.
— Где это вы так? — отвлекал его разговорами хирург, ощупывая больную ногу.
— Антенну с друзьями устанавливали.
— Лучше бы к девушкам сходили, чем по крышам в такую погоду лазать, поглумился врач и что есть мочи дернул за пятку.
— А-а! — заорал Решетнев.
— Ну вот, кажется, все. У вас трещина плюсны.
— Серьезно?!
— Шучу, у вас перелом, — улыбнулся хирург.
535-я комната превратилась в палату. Посетители шли и шли. Даже в понедельник, когда никто никуда не ходит.
— Эк тебя угораздило, — соболезновали они Решетневу. — Жил же, как человек, и на тебе — по женским покоям понесло.
— В жизни надо срываться, — оправдывался Решетнев, используя любимое выражение Бирюка.
Прихожане выражали потерпевшему соболезнование и попутно выметали из тумбочек все продукты. Вместо того, чтобы, как подобает, приносить их больному. Запасы 535-й таяли на глазах.
— Как долго у тебя срастается кость, Решетнев! — говорили сожители. — Похоже, она у тебя без всякого костного мозга! Ты нас по миру пустишь!
Самым методичным гостем был Матвеенков. Он являлся, сидел для приличия минуты две-три у изголовья больного, а потом, жестикулируя сосисочками пальцев, начинал элегию:
— Я, так сказать, в смысле, одним словом, в крайнем случае, произносил он, словно пораженный моторной афазией.
— В шкафу! — обрывал его Гриншпон. — От тебя ничего не скроешь!
Леша брал пять своих почти законных клубней и, заведя сложный благодарственный монолог, исчезал за дверью.
— Ты допускаешь потраву угодьев, Решетнев! — негодовал Артамонов. За это раньше сажали!
— Зачэм обижат чэловэк? — защищал Решетнева Мурат. — Тыбылыс лубой гост надо отдать всо! Панравилса кинжял — отдай кинжял, спросыли время отдай часы!
— Понимаешь, брат, — оттеснял Мурата Гриншпон, — наш равнинный лабаз не вынесет твоих высокогорных обычаев! И когда, наконец, тебе придет денежный перевод от родителей на очередную помолвку?
Оставалось одно — погрузочно-разгрузочные работы без использования подъемно-транспортных средств.
Дабы не вымереть, 535-я комната была вынуждена устремиться на заработки и, чтобы не попрошайничали, прихватила за компанию 540-ю, хотя Фельдман обещал всем своим одногруппникам материальную помощь. Да еще почти силком заставили отправиться с собой Пунтуса с Нынкиным, которые уже неделю пытались впасть в спячку.
Город засыпал. Он долго ворочался — искал удобную позу. То здесь гасло и вновь вспыхивало окно, то там. Потом город долго вздрагивал во сне то сиреной «скорой помощи», то запоздалым скрипом тормозов на перекрестке.
— Хорошо зверям, — говорил по дороге Нынкин, — чуть голод — сразу в спячку.
— У них хоть совесть есть, — поддерживал вялый разговор Пунтус. Они нет-нет, да и просыпаются, а ты, если заснешь, то лет до сорока.
По ночам на холодильной базе платили вдвойне.
В этот раз рефрижераторы были с мойвой. Договорившись насчет оплаты, студенты приступили к разгрузке.
Фельдман в основном перекуривал и болтался по складу. Совершенно случайно он напоролся на чей-то тайничок с красной рыбой. Наверное, кто-то из служащих припрятал, чтобы в удобный момент утащить, допустил он и аккуратно переложил живность к себе в портфель. В конце разгрузки Фельдман расколол о колено плитку свежемороженой мойвы и большую часть сунул за пазуху.
— Будет неплохим подспорьем, — сказал он, застегивая куртку на все пуговицы.
— Да кто ее станет есть? — попытались отговорить его друзья.
— Ее надо уметь приготовить, только и всего, — оправдал рыбу Фельдман. — У нас в стране — дефицит поваренных книг, поэтому многое залеживается. Никакой кулинарной культуры в быту!
На проходной студентам в рамках ежемесячника по борьбе с базовыми несунами устроили проверку. Фельдман встал в очередь на досмотр последним боязно все-таки, хоть и рядовое, не для себя, но все же расхищение социалистической собственности.
Пока ощупывали передних, мойва за пазухой Фельдмана быстро таяла. Непоправимо быстро. Охранник, проверяя портфель, с ужасом наблюдал за глазами Фельдмана, бегающими туда-сюда, как в нистагме. Глаза норовили и спрятаться от непонятно откуда взявшегося стыда, и в то же время хотели все вокруг видеть.
— Кажется, переработал хлопец, — пожалел Фельдмана проверяющий из вневедомственной охраны.
— Быстрее, дедуля, быстрее, — крутился, как на огне, незадачливый расхититель.
— О! — воскликнул дед, нисколько и никуда не торопясь. — Красной рыбы у нас на базе вроде бы не было! Где такую красавицу раздобыл?
Фельдман сообразил, что вагон красной рыбы разошелся по начальству настолько тихо, что даже охрана не в курсе.
— Рыбки мороженой почему не взяли? Питаетесь, небось, не шибко? спросил вохровец, не найдя мойвы, которая, как он считал, была единственным товаром на базе.
— Генералы не питаются отбросами! — выдавил Фельдман фразу из шедшего в «Победе» фильма и, будто ошпаренный, вылетел с проходной. Бросив на землю портфель, Фельдман начал яростно раздеваться. Оттаявшие мойвинки проскальзывали через штанины и, словно живые, падали у ног.
— Не могли первым пропустить! — посетовал Фельдман на друзей. — Для вас же старался!
— Да ты, вроде, и не спешил, — сказали Пунтус и Нынкин.
Грузчикам стало настолько жалко вымокшего друга, что Рудик предложил не откладывая зайти в пивной зал «девятнарика», чтобы красную рыбу, которой Фельдман намеревался полакомиться в Новый год, не есть всухомятку, да еще и спозаранку.
В следующую ночь Фельдман на шабашку не вышел. Его уклончивая речь перед бригадой прозвучала как-то неубедительно, и тогда Фельдман привлек всю двигательную мышечную энергию, чтобы жестами доказать друзьям, насколько чаще пробоины в отоплении общежития случаются ночью и почему он, как дежурный сантехник на полставки, должен постоянно быть начеку, а не таскаться по всяким базам!
А на самом деле Фельдман давненько наметил себе другой путь ликвидации финансовых брешей — втихую от народа занялся лотереей. Постоянное аллегри после каждого розыгрыша придавало еще большую уверенность в успехе. Откуда ему, наивному, было знать, что выигрышный билет нельзя купить как вещь такой билет могут или подарить, или всучить вместо сдачи за неимением мелочи, а методичность здесь губительна и бесперспективна.
Остальные грузчики продолжили внеурочную пахоту, как бы желая узнать, сколько можно выдержать вот так — днем учеба плюс всякие секции, репетиции, кружки и студии, а ночью — работа.
В этот раз под разгрузку были выставлены вагоны с картошкой.
— Жаль, Фельдмана нет, некому бульбы набрать, — пригорюнился Нынкин. — А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная!
Уже в кишечный тракт въелась.
— А мы иногда разнообразим, — сказал Артамонов, — едим прямо из пачки. В таком виде она напрочь убивает чувство голода при исхудании… Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем, — подумал он вслух.
Всю ночь напролет таскали из затхлой темнотищи склада драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Не из Мелового ли?
— А может, все-таки прихватим по кило-два-три? — сказал Рудик.
Но нанюхавшийся миазмов Нынкин сморщился и выпалил:
— Макароны в соусе — вполне достойное блюдо! В гробу я видал жрать эту тухлятину! Уж лучше сразу лягушек.
— Действительно, — поддакнул Пунтус. — Разве что на спирт прихватить пару центнеров.
Хозяйки всех на свете помещений — обыкновенные серые крысы — как болиды, сверкали тут и там своими люминесцентными глазами. По складу от них не было никакого прохода.
— В Париже эти твари скоро будут заседать в муниципалитете, — заметил Гриншпон. — Недавно прочитал, как эти твари перегрызли пополам десятитысячевольтовый кабель в парижском метро, и хоть бы одну ионизировало или там распылило как-нибудь!