Обстановка на практической математике стала отступать от нравственных начал, заложенных группой в Меловом.
Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Климцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется ему. Когда Климцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Климцов бесцеремонно обращался к нему на «ты» и совершенно не задумывался, откуда у гениальногo человека столько безволия. Было непонятно, зачем Климцов вообще втянулся в игру, ведь английский он знал лучше других.
— Знаете, — сказал как-то Кравцов на привале, — а ведь Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить моему брату Эдику, еще совсем не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.
— Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! — высказался Соколов.
— Нехорошо смеяться над физическими дефектами, — прямо в лоб вступилась за Знойко Татьяна.
— У него не дефекты, у него одни эффекты! — сказал Климцов.
— Так вот, — Кравцов поудобнее устроился на подоконнике, — в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Сотворил в срок кандидатскую диссертацию и намеревался представить ее в двух вариантах — на русском и на английском. Но не успел он перевести, как жена сбагрила диссертацию своему близкому другу. Знойко любил жену и простил ей первый серьезный промах, после чего состряпал еще одну кандидатскую. На французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок, в немецком исполнении, у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он посерел, потом зажил отшельником и деградирует посейчас.
— Байки, — сеял сомнение Артамонов. — Из-за таких пустяков человек не может сделаться почти параноиком. Тут что-то не то. Наверняка есть какие-то другие серьезные причины.
— Если он деревянный, то почему нет, — с пониманием отнесся к донесению Кравцова Соколов, который наряду с Климцовым тоже был одним из активнейших пользователей Знойко.
— Вспомни свою начерталку, — навел его на доказательную мысль Кравцов. — Уведи у тебя пару раз перед защитой пару каких-нибудь чертежей или курсовой проект — ты обошел бы Знойко по темпам падения!
— Очень даже может быть. В таком случае я предлагаю больше не издеваться над ним.
— А кто над ним издевается? Мы просто шутим, — состроил невинность Климцов. — Колхоз — дело добровольное.
— Если человек не против, то почему нет, — поддержал Климцова Соколов. — Может, человеку нравится. Мы ж его силой не заставляем переводить. Ну, а если он действительно не в состоянии понять шутки…
— Эти ваши шуточки добьют его, — сказал Артамонов.
— Если б одна только наша группа… Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нынкин.
— Может, если его не трогать, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, — рассудила Марина.
— Он не поймет, в чем дело, — отмел вариант Климцов.
— А как же английский? — спохватился Пунтус.
— Вот именно. Что вы расходились? Ну, пошутили немного, что здесь такого? — не отступал Климцов, влезший в разговор исключительно из чувства противоречия. Внутренне он соглашался, что с ездой верхом на Знойко пора кончать, но внешне держался до последнего.
— Мне кажется, что наши дела со Знойко — это даже не предмет для разговора, — попытался опустить планку спора Соколов. — Известно, что нашего математика весь институт пользует.
— А что если нам его на эту тему попытать, пусть он сам скажет, нравится ему это или нет, — предложил Кравцов. — Если нет, то оставить его в покое. — Кравцов выучил английский язык по песням «Битлов» и в помощи Знойко не нуждался. Ну, а даже если бы и нуждался, то вряд ли сподобился.
— Да тебе ж говорят, что по большому счету — это шутка, своеобразный прикол, — продолжал свое Соколов.
— Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! — сказала Марина. Рядом с Кравцовым она могла выиграть любую битву у кого угодно.
— Во загнула! — притормозил ее Климцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на скрежет лопаты о кирпич.
— Просто нет более подходящих слов.
— Ну, раз нет слов, зачем соваться, когда разговаривают взрослые! сказал Климцов.
— В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! — твердо сказал Артамонов.
— Если от этого будет толк, — щелкнул языком Соколов.
— Будет, — пообещал староста Рудик.
После разборок шутки на математике временно прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил, а его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал заикаться и конфузиться еще сильнее. Стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за всеми отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.
— Я же говорил, — радовался своему прогнозу Соколов, — он не поймет, в чем дело. Знойко — это еще то творение! Вам его ходы не по зубам!
— Ясный перец, — оказывался тут как тут Климцов. — Ботва она и есть ботва!
Все это было сказано в присутствии Знойко.
— Я предлагаю вам извиниться, — сказал Артамонов Соколову и Климцову.
— Что это ты придумал?! — возмутились они в один голос. — Лечить нас, что ли, собираешься?
— Извинитесь! — настаивал Артамонов.
— Да пошел ты!
— Артамонов прав, — встал с места Рудик. — Когда за глаза — это на вашей совести, а когда при всех нас — то это уже и на нашей. Извинитесь.
— У вас что, лунное затмение?! — постучал себе по виску Климцов.
— Да оставь ты их! Идем погуляем, а потом разберемся, — сказал Соколов.
Они забрали дипломаты и покинули аудиторию. Когда в перерыв все заспешили в туалет на перекур, выяснилось, что именно там и отсиживались Соколов с Климцовым.
— Что-то мы ничего не поняли, — сказал Соколов, обращаясь больше к Рудику. — Больно уж круто вы все вывернули.
— Где ж вы раньше были? Куда смотрели? Ведь все вы с самого начала едва ли не поощряли нас к этому! — затараторил Климцов.
— То было раньше, — сказал Рудик.
— Дайте сигарету, — повел глазами Артамонов. — Что-то мне даже как-то не по себе. Закурить, что ли?
Соколов протянул ему свой обслюнявленный окурок.
— Спасибо. Как-нибудь без сопливых.
— Брезгуешь, что ли?
— Очень даже может быть.
— Ну, тогда тормозни на минутку, когда все пойдут, — сказал Соколов.
— Это еще зачем? Ты что, не наговорился со мной?
После звонка друзья потянули Артамонова из туалета за рукав, как бы разнимая его с Соколовым.
— Нет проблем, я сейчас догоню, — сказал он и остался. — Вы будете вдвоем? — спросил он у Климцова.
Климцов посмотрел в сторону Соколова. Cоколов подмигнул, и Климцов вышел за остальными. Соколов встал у окна и, осматривая внизу кустарник, повел беседу:
— Что-то, я смотрю, вы с Решетневым откровенно не уважаете служивых. Тот со своим старостой постоянно не в ладах, возражает по всяким пустякам. Ты тут воду мутишь.
— Смотря каких служивых. С Рудиком у нас нет никаких трений.
— Ну, с Рудиком, допустим, понятно — он себе на уме.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Не понимаешь? Я объясню. Слышал такой стишок — старших всех мы уважаем?
— Про дедовщину, что ли? Ты считаешь, армия дает преимущества?
— Может, и дает.
— Тогда засунь их себе глубоко-глубоко вовнутрь и никому не показывай!
— Я чувствую, ты хочешь потягаться.
— Честно говоря, никакого желания.
— Трусишь, что ли?
— Я же говорю: желания нет.
— Понятно. Значит, это только при всех ты такой смелый?
— Ну, а ты что, хочешь подраться?
— Видишь ли…
— Нет, ты прямо так и скажи: я хочу с тобой подраться. Ну, давай, говори! — Артамонов стал медленно приближаться. — А если я не хочу с тобой драться?! Или даже трушу? Что делать?! — До Соколова оставалось как раз столько, что при взятии за грудки он не успел бы отскочить. — Может, мне с тобой драться западло?! — продолжал надвигаться Артамонов и, схватив за свитер, ударил Соколова лбом в нос и ниже, и выше, и в скулу — по всему лицу. Откинутая голова Соколова пробила затылком двойную раму. Осколки полетели на улицу и, как секатором, обстригли кусты сирени под окном, превратив их в усеченные пирамиды. Народ на Студенческом бульваре оглянулся и уставился на пятый этаж нового корпуса. Но с бульвара не было видно, как Соколов осел, словно подкошенный, и молча свернулся вокруг урны с чинариками.