— Не могу я видеть ваше спокойное лицо! Ну, говорите же, ругайте меня — все равно, только не молчите!
— А за что вас ругать?
В ответе парторга столько невозмутимого спокойствия, что конструктор еще больше повышает голос:
— Три недели я вас мучаю! Три недели простаивает такая лава, а комбайн еще до сих пор не сдвинулся с места… Но я не виноват, слышите, не виноват!
Шахтеры с тревогой прислушиваются к шуму и, заметив это, парторг неожиданно громко и возмущенно выкрикивает в ответ:
— Нет, виноваты! Посмотрите, до чего вы себя довели! Кричите, нервничаете! По целым суткам не выходите из шахты! И себя замучили, и людей!
Повернувшись в сторону бригады, он уже спокойно объявляет:
— Смена, товарищи, давно закончилась. Идите домой отдыхать!
Шахтеры неохотно покидают лаву.
Обессиленный своей вспышкой, Трофименко устало опускается на неподвижный конвейер.
Павел Степанович мягко прикасается к его плечу:
— Это к вам тоже относится.
Не подымая головы, Трофименко глухо произносит:
— Дайте мне посидеть тут, с глазу на глаз с машиной, одному… Без людей…
— В таком состоянии придумать что-либо трудно… Надо, Дмитрий Иванович, отдохнуть, попросту говоря, отоспаться — это будет куда полезнее для дела!
— Полезнее? Еще одни сутки простоя? — в голосе Трофименко чувствуется горечь. — А сутки в этой лаве — это двести тонн! Понимаете?
— Понимаю, но…
Трофименко не дает ему возразить. Волнуясь и горячась, он сбивчиво выкладывает все наболевшее:
— Вы думаете, я не подсчитываю?! Двадцать два дня по двести? Сколько тысяч тонн угля не выдано на-гора́?
— Четыре тысячи тонн, — спокойно уточняет парторг, — цифра, конечно, солидная… И все равно — не жалко! Лишь бы пошел! И думать вам нужно только об этом. А о плане пусть уж у нас болит голова! Идите отдыхать, Дмитрий Иванович, — ласково заканчивает он.
— Нет, нет… Я еще здесь останусь, подумаю… часик всего.
Посмотрев на часы, парторг неохотно уступает:
— Ну, хорошо. А потом горячая баня, горячий ужин и спокойный сон. Договорились?
— Договорились, Павел Степанович!
Парторг, нагибаясь, спускается к выходу из лавы. Спрыгнув вниз, в откаточный штрек, он быстро направляется к ожидающим его завшахтой и главному инженеру.
— Ну, что? — не терпится Сидору Трофимовичу.
Парторг невесело отвечает:
— Хорошо вы сделали, что не пошли в лаву.
— Волнуется?
— Да. С трудом его успокоил.
— А вот нас кто успокоит? — разводит руками озабоченный Сидор Трофимович. — Ведь недалеко и до конца квартала! Вы соображаете?
Внезапно доносится шум заработавшего комбайна. Все трое невольно поворачиваются лицом к лаве.
В пустую вагонетку, стоящую под конвейером, с глухим стуком сыплется уголь.
В глазах Сидора Трофимовича возникает робкая надежда:
— Слышите?
— А вдруг… пошел? — еще боясь поверить, шепчет Андреев.
Шумит, грохочет комбайн — вагонетка быстро заполняется плитами крупного антрацита.
— Уголек! — волнуется парторг.
Сидор Трофимович готов уже побежать:
— Может, бригаду вернуть?
Но в это мгновение шум внезапно замолкает, и в штреке становится совсем тихо.
— Опять стоп! — безнадежно машет рукой Андреев.
— Так что же нам делать, товарищи, а? — спрашивает начальник шахты.
— Есть одно предложение… — нерешительно говорит Андреев. — Но нет, не стоит…
— Ну, ну! Не тяни душу!
Главный инженер боится поднять глаза:
— Вот если бы остановить испытание и вместо комбайна пустить в лаву врубовки… на несколько дней всего? А? Выполним план, а потом снова комбайн…
— Верно, — быстро соглашается Павел Степанович.
— Да? — в глазах Сидора Трофимовича опять появляется надежда.
Парторг насмешливо смотрит на обоих:
— Ну, да это все равно, что на несколько дней снять с работы главного инженера, назвать его жуликом и бездарностью, а потом снова назначить… Попробуй тогда поработать!
Снова молчание, но Сидору Трофимовичу думы не дают покоя.
— Кто же даст добрый совет? Вот все время хожу один и думаю, аж голова пухнет!
— Оттого и пухнет, что один.
И вдруг Сидора Трофимовича осенило, — вскинув голову, он решительно заявляет:
— Я знаю, что нужно делать!
Благодатная ночь. Уже поздно, но в садике Степана Павловича еще светится лампа. Привлеченные ярким огнем, вокруг абажура вертятся ночные бабочки. На столе, покрытом белоснежной скатертью, сверкает никелированный самовар. Степан Павлович и Сидор Трофимович с удовольствием пьют чай. Евдокия Прохоровна накладывает гостю варенье. Смутно доносятся звуки баяна и веселые голоса девушек…