Лет нам было: мне — за тридцать сколько-то, ей и того меньше.
Словом, между нами завязался отчаянный роман. Из которого, вместо того, чтобы вступить в очередной брак, вступили, слава Богу, в пожизненную переписку.
Пишу тебе, Ниночка, возлежа во всю свою макаронью мощь на раскаленной гальке сочинского пляжа, заслоняя блокнотный папирус от солнца башкой.
Прилетел сюда вчера.
Первое впечатление: экскурсовод — экскурсникам: «Теперь наш маршрут к даче Иосифа Виссарионовича, куда Никитка приехал премьером, а уехал пенсионером».
И много их тут, вдохновенных холуев?
Вспомнил Новодевичье, могилу Никитушки под крашеными яйцами (на Пасху угодил) и чей-то тихий вопрос к проходившей чернорабочей:
— Куда вы поминальные-то яйца потом?
— Который раз убираем — несут и несут.
Посылаю тебе свой сочинский адрес. Пишу-спешу, пока ты в Крыму — не со своего и не на твой — соглядатая-то и избежим, глядишь.
Твой Б.
Р. S. Как себя чувствую, спрашиваешь? — Вставил зубы, и — я снова жизни полн, таков мой организм!
Ты требуешь примеров (к разговору о форме и содержании)?
Изволь. Простейшие.
Слуцкий:
Тут о долготерпении — долгой (в пять с половиной строк) фразой. Увесистыми, накатывающимися друг на друга глаголами («приподнимал», «приподнял», «проклюнулся», «протолкался») с четырежды повторяющимися «покуда», «пока» с их п-к-д, п-к. Словом, так написано, что, прочтя, впору пот со лба стереть — вот КАК написано.
Цветаева:
Пунш и полночь. Пунш — и Пушкин.
Пунш и пепельная трубка Пышущая…
Все стихотворение на вспыхивающих «пу», «по», «пы» и фразами кратчайшими, легчайшими, как пух из уст Эола.
И это порхание, эта летящесть до тех пор, пока Психея не добежала, где замирает; и замиранье дано — на выдохе уже! — из последних сил одной фразой:
Убери мысленно главное для меня — КАК, и главное для тебя — ЧТО превратится в ничто.
«Счастливый ты человек: во всем радость усматриваешь. Как тебе это удается?» — пишешь. А у меня железа такая есть, вырабатывающая фермент жизнерадостности.
Какое у меня ни дурное настроение, как кошки на душе ни скребут, а входя в дом — улыбаюсь, и вскоре — как ни в чем не бывало. Попробуй вот. ПрИтворись, и претворишься.
Дорогой Боря!
В 22 часа вынесли на носилках покрытое пододеяльником то, что было моей мамой. На двери от железных носилок осталась ссадина. Я одна знаю, что это за ссадина, и каждый раз, проходя мимо, вижу ее…
Пиши. Очень надеюсь на твои письма.
Твоя Н.
Я жизнь прожил карманным фонариком тому-другому во тьме нашей тьмущей.
О его смерти — «Только что, ночью сегодня!» — я узнал случайно. От сослуживца, придя на работу. Он — по Би-би-си. Наше радио о смерти поэта молчало, молчала и наша пресса. Единственное уведомление в «Литературке», величиной с трамвайный билетик, от имени Литфонда, не более того, появилось в день похорон только.
Беру трехдневный отпуск, еду в Москву.
Останавливаюсь у Анны Ивановны Ходасевич. Узнаю, что поэт тяжело болел, что уже из небытия возвращали переливанием крови, что, придя в себя, подосадовал: «Зачем вы меня вернули? Я уже был там, и мне было хорошо». Что хоронить будут в Переделкино, на сельском кладбище, завтра, 2-го июня.