— Будет ли, интересно, Паустовский? Он в Москве? Не знаете?
— Был в Тарусе.
— А вынос на четыре назначен?
— На четыре.
Оглядывается бросить окурок и шепчет:
— Виктор Борисович с женой.
Маленький плотный человечек с голым черепом, беретом в кулачке, и за ним, едва поспевая, остренькая женщина. Не успел я опомниться, они уже вошли в дачу.
На территорию двора мягко вползла черноникелевая машина с венком во всю крышу. «Уж не от Нобеля ли?» — мелькнуло в моей провинциальной голове. Оказалось: «Борису Леонидовичу Пастернаку — Корней Чуковский». Венок понесли в дачу. Машина, не разворачиваясь, задом ушла со двора.
Шкловские вышли. Теперь можно было войти и мне. Она задержалась на терраске с той, седой, в жемчуге. А он сошел с крыльца и опустился на скамейку. Сидит, моргая покрасневшими веками. Через некоторое время они еще раз побыли в доме и ушли совсем.
Рассиживаться мне было некстати: тянуло вобрать в себя, унести максимум этого дня.
В прихожке на вешалке уже висел чей-то плащ. Поколебавшись, свой тоже повесил. Хочу войти, но вижу: чуть ли не бегом (едва успел посторониться) всклокоченный мужчина в защитного цвета курточке. Влетел мимо меня и замер в коридорчике перед раскрытой дверью. На скуле желвак прыгает, кулаки стиснуты — того гляди, закричит или не знаю что сделает. А он выкинул вперед руку:
— Данте!
И развернулся, выскочил на терраску. Припал к столбу, затрясся весь. Откуда-то взялся кто-то в пенсне. Обхватил его за плечи.
— Успокойтесь, товарищ. Ну, что вы, успокойтесь.
— Прос… тите… меня, — сквозь всхлипы тот, — я… проездом… Я… летчик… Всю войну провоевал… — он выхватил из нагрудного кармана сборничек, — с вот этой вот… книжкой его… А они, суки!., хряки вонючие!.. Что с ним!
— Ну что вы, что вы. Не надо. Ну, мы вот, — взглянул на меня, — просим вас. И потом — помните? — «Тишина, ты лучшее из всего, что слышал».
Последний довод явился магическим. Достал пачку папирос, оказалась — пустая. Скомкал, хотел бросить, спохватился и сунул в карман.
От ворот к даче приближалась импозантная пара.
Она — перманентная блондинка в черном, кроваво-красные тюльпаны в руках. Он — в сером от лучшего портного костюме с иголочки. Я не сразу узнал в нем Ливанова. До самого крыльца шли мало сказать вместе — воедино. А тут внутренне разъединились и поднимались на крыльцо каждый сам по себе. Прежде чем войти, он заглянул в дверь, как заглядывают в пропасть.
Я прислонился к косяку.
Стоял он таким отрешенным от всех и вся — среди людей один на один с покойным, — что всем не шелохнуться было, не кашлянуть. У меня затекла нога, но перенести тяжесть тела на другую я был гипнотически не в состоянии.
Эту магию нарушила самим приходом своим вошедшая из сада. Она положила цветы и опустилась на колени.
А следом худой, как штатив, молодой человек. Нервно перебирая пальцами, словно комкая что-то невидимое, он склонился губами к руке и тут же отошел.
За ним — еще одна пожилая женщина в парусиновом пыльнике и соломенной шляпке ведерком. Тянется положить в ноги ландыши. Посланница того «сырого оврага»?
У меня перехватило глотку. Хочу выйти, оборачиваюсь, а коридорчик переполнен уже. Я, оказывается, в проходе торчу. Никто, однако, и касанием руки не попросил меня посторониться.
А там расступаются, вижу, теснятся друг к другу — дают проход. Кому же? Паустовскому. Дорогу, дорогу гасконцам!
Он вошел, я вышел.
За час-полтора народу набилось — полон двор.
Появились и корреспонденты. В основном иностранные, похоже.
Перевалило за полдень. Солнце пекло вовсю. Семи-восьмичасовое напряжение начало сказываться. Ноги отяжелели, во рту пересохло. Напиться бы да присесть где-нибудь. Но — где там! Слоняюсь, слышу обрывки разговоров.
— …Лидин за границей. А Казакевич хотел быть, но у него сегодня ответственное совещание. Сможет ли?
— …Ну что вы! Анна Андреевна в больнице. У нее же жуткий спондилоартроз…
— …Это верно, что машины сюда задерживают?
— Милицию у моста я сама видела. Очевидно, так и есть.
— …Рад вас видеть здесь.
— …Кома Иванов? Ну как же! Он прилетел.
— …Вы, кажется, искали Каверина? Так вот он.
Доступ к телу был прекращен. Это сразу разнеслось. Разговоры смолкли. Стали сходиться на линию от крыльца до ворот. Ждут. Тишина. Застрекотали киноаппараты. Выносят.
В проход, над толпой, над головами, чуть покачиваясь — в последний путь. Его лицо обращено к небу. За ним, заполняя проход, толпа на глазах превращается в процессию, вытягивается из ворот. Сворачивает на дорогу вдоль штакетника.