Дружить была одарена — до море по колено, до в огонь и в воду. Сияла в дружбе.
А вне дружбы тускнела до здравого смысла.
Не учительство, не родительство, дружество стало ее уделом. И учительствовала и родительствовала — дружа. С кем как. А с кем никак, перед теми беспомощной оказывалась и недоброй.
Времени около часа ночи. Я уже в постели. Читаю.
Комариный звоночек в дверь.
— Ба! Людмила Борисовна! Прошу.
— Тсс. На улице подожду. Ночь — чудо. Под крышу не хочется.
А дело не в крыше, конечно. Нарываться на вежливость жены не хочется. Людмила Борисовна — ненавистница «класса жен».
Бродим по ночным улицам, нет-нет да обдаваемым клубами водяной пыли из поливальных машин.
Она только что из поездки.
Борьку вымыла, уложила и — ко мне. «Не может быть, думаю, чтобы спал уже. А поездка не без приключений». За Пензой, когда темнеть уже стало, сцепление полетело. Борьку при мотороллере оставила, сама деревню пошла искать.
Вышла на компанию у костра. Слово за слово, приглашают ушицы отведать. Сотрудники Тарханского заповедника оказались. На ловца и зверь. Предлагают работу. И жилье обещают со временем.
— А на первых порах прицерковную сторожку. Дверь в дверь со склепом поэта. Представляете? Церковь, тишина, только грай вороний на закате — чудо! Остров жизни среди хляби всеобщей. Переезжать? Как выдумаете?
Людмилу Борисовну из школы инспектором гороно намереваются забрать.
— Что я теряю? Квартира в Марксе, пока мама жива, за мной остается. А?
Через год уберут и из Тархан.
И навалилась усталость.
«Живу преимущественно в обществе собак. Пегашка произвела потомство.
Вылакивают три литра молока в день, и я стою в очереди за молочным пайком. (…) Читаю архаическое и вечное».
«Поселиться бы вместе где-нибудь, одним домом. Цветник бы развели, по вечерам Борис Яковлевич стихи бы нам читал (…)».
Из последнего письма:
«Мимоза усатая (Это я, значит. — Б. Я.), обещался, вроде бы, нарисовать нечто, подобное тем автопортретам, которые меня так восхитили. Я бы с несказанным восторгом лицезрела его тощейшесть, слышала его рокотание и стихоизвержение. Но, прямо по песенно-романтическому шаблону, нас разделяет полярная ночь и все, что за нею стоит…»
Последним пристанищем Людмилы Борисовны явилась бумага.
«Вроде бы что-то начинает вытанцовываться письменное. Та страшная реальность, с которой имею дело в спецшколе.
И отступает ощущение бездонной тоски, какая бывала. К привычкам бытия вновь чувствую любовь (…). Самые счастливые миги утренние, когда обливаюсь ледяным и вижу небо, какое оно. Ощущаю кожей свежесть, холод воздуха. Вижу старые запущенные яблони (мамины!) и бурьянистый сад, двор. Еще — ветки, сплетение веточное».
«Выходной день начинается такими разнообразными заботами, что только ой-ой-ой! Но все равно поеду в мокрый лес. Для душевной профилактики. Поеду на «Вятке», в которую мой золотой механик Василий, вернувшись из заключения (везет мне на правонарушителей), снова вдохнул жизнь.
«Но так писать можно без конца, все равно что калмыцкую песню петь… Ожидаю ответных песнопений!»
Ответных песнопений не дождалась.
Инсульт хватил.
За день до инсульта в спецшколе мальчик повесился.
«Я чужестранец здесь, — читаю сегодня у Гамсуна, — я каприз Бога, если хотите».
И дальше: «Эти чужестранцы, эти бродяги Земли — необходимые звенья той жизни, к которой они приближают человечество, может быть, одним своим появлением».
Да пусть и не приближают, пусть и мираж она, та жизнь. Или так уж мало очеловечивание сегодняшней?
Янчик! Кликните там, чтобы скинулись, кто может, по словечку о Людмиле Борисовне, какой была кому и осталась.
Чтобы кому и не была — стала.
Смертью не кончаются, нами бы не кончилась.
На ночной безлюдной улице меня окликают издали:
— Молодой человек, у вас найдется закурить?
Останавливаюсь. Подходит.
— Ой, извините, папаша! Спасибо, папаша.
Сумерничаю при микрофонарике, прищепленном к книжке, чтобы не засветиться на улицу окнами. И ни на звонок в дверь, ни на телефонный не отзовусь.
Меня нет дома. Ни для кого, кроме нее. А она объявится снежком в оконное стекло.
Не такой уж и долгой показалась мне нынешняя зима, а увидел первые проталины — настроение подскочило, как у Колумба: «Земля!»
И отправился я из Ленинграда в Петербург. По накопленным за зиму адресам.