До сих пор сходило нам как-то. Не за горами отпускное время. Всеми правдами и неправдами клоним к тому, чтобы вместе куда-нибудь. Сойдет ли теперь? А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты.
Где нам рады, там мы и у себя. Та и земля наша, где нам рады. Так приобрел я лет пять назад деревеньку Веськово, что под Переяславлем-Залесским.
А занесло меня в Переяславль с тогдашней женой моей к приятелю.
Когда-то немалое княжество, ныне захолустный городишко обворожил меня крутейшим крепостным валом, вечным сном его под укрывом травы.
Взошел я на ту крутизну тропинкой наискосок и пошел, и пошел себе по траве-мураве в поднебесье, один на один с вечностью. Кроме меня козы только паслись там-сям при колышках. Набродившись, прилег покурить. А из-под брюха близко подошедшей козы главки собора виднеются с дальнего взгорья. Горицкий монастырь это. Детище Ивана Калиты, ханом сожженное, женой Донского отстроенное заново, где потом Петр останавливался на пути к Плещееву озеру, к судоверфи своей, стучащей топорами, визжащей пилами, чадящей горячей смолой.
Теперь и там тишина, полная прошлым.
В той-то тишине и лежит деревенька Веськово, бабка Киселева живет.
Первая же встречная, сухонькая да речистая, она и пустила нас погостевать у нее.
Шестнадцати годков не было — под венец пошла. Сказать по-нынешнему, замуж выскочила. А повстречала его, судьбинушку свою, в церкви. На престольный праздник дело было.
Чернявый да румяный стоял он поодаль от меня — ну чистый херувим!
Вышла после службы из церкви, не вижу куда иду. Вижу, иконки продают. Купила я ту, что и сейчас — вон она. Пришла в избу, брякнулась на пол перед ней: «Отдай, Пресвятая Дева, ни за кого не хочу, за него отдай, век молиться на тебя буду».
Она и услышь молитву мою.
А херувим-от мой, как дети пошли, попивать начал, озорничать. Дальше — больше. Ему и слова уж не скажи поперек, отходит тебя сейчас, как знает.
Когда первую девчонку родила (до того все парни были), стою однова вот этак вот, к печке прислонясь, и думаю: не надо бы мне мужика-то больше, на что он теперь, мытарство одно. И к Пресвятой Деве опять: «Забери ты его от меня, заступница, пропусти скрозь машину». Ни мне и никому чтобы! То есть и чужой бабе не достался, значит.
Вчерась подумала этак-то, а сегодня возьми и грянь война!
Полгода не прошло — похоронку получаю.
Слава тебе, Господи, отмучилась.
Да! Так! Ведь, Борис Яколич, поверишь ли, синяки не простывали на мне, детей крадучись кормила, на войну уходил, последний чайник грохнул об пол. Это человек был, я тя спрашиваю?
А когда — после войны уже — за неуплату долгов в суд меня потащили, швейную машинку грозились изнулировать — все богатство мое — я им, судьям-то: за то ли, говорю, мужик мой жизнь свою положил, вдовой безутешной оставил меня, детей малых сиротами?!
Да! Так! Чего дергаешь головой? Какие козыри на руках, теми и бьем.
Кто иначе разве? Ты, может, иначе?!
И засмеялась во весь рот — красный язык, как на ладони, за остатним зубом.
Прошло пять лет.
Оказавшись в Загорске опять, как не вспомнить было Веськово, бабку Киселеву мою — как она там, жива ли, здорова ли? Одна загвоздка: явлюсь-то с другой. Что скажу, спросит: куда ту девал? А как же не спросит?
Однако являемся. Из Загорска до Переяславля автобусом, от Переяславля до Веськово пехом, да по жарище. А изба на замке, и ставни закрыты. Вот тебе и на!
Присаживаемся на крыльце в тенечке — отдышаться. Слышу шебаршение какое-то за избой. Поднимаюсь посмотреть. Сараишко раскрыт, вижу. Кто-то сено сгребает вилами. Громоздит выше головы.
Вглядываюсь из-под солнца в пыльный сумрак: она! Подол за пояс заткнут, косынка на глаза съехала — орудует почем зря.
— Бог на помощь, Киселева! — шумлю ей обрадованно.
Приостановилась, опершись на вилы, косынку вздернула:
— Ба-а! Да никак Яколич? Какими ж ветрами тебя?
— Исключительно по старой памяти.
— Шутишь? Али правда? Ну, тогда в горницу давай.
Отставляет вилы, одергивает юбку:
— Один али с женой опять?
— С женой-то с женой, — говорю, а на языке готово уже «да не с той»… Но в этот момент увидела бабка кралю мою и мимо меня к ней:
— Здравствуй, милочка, здравствуй, голубушка, ну-ка на тебя погляжу. Да ты, смотри-кась, еще красивше стала! Вот что значит за хорошим мужиком жить. Пошли-ка, пошли в горницу.
И открывает дверь, милочку-голубушку вперед себя толкает, а меня за рукав и назад тишком: