— Как, бишь, звать-то ее? Запамятовала совсем.
Так и осталась бабка в отрадном заблуждении на мой счет.
Детей у тетки Настены мал мала меньше, семеро по лавкам. Сунулась она в печь кашу протведать — не напрела ли, а младшенький тут как тут, за подол ее:
— Мамк, а мамк, че ты йишь?
— Да погоди ты, ниче я не йим.
— Не йишь? А че у тя уши трясутся!
На пироги в семью районного хирурга приглашены были. Он — хирург, она — акушер-гинеколог, двое ребятишек.
Дом — полная чаша. И такой шик-блеск, чистота-порядок, что ступить робеешь.
За стеклами книжных шкафов корешки подписных изданий поблескивают новехонькие.
— Читать-то некогда, наверно? — спрашиваю.
— Когда тут читать! — несколько смущенно говорит тихий хозяин. — Детям собираем.
— А им-то будет когда?
В разговор встревает хозяйка, бой-баба:
— Борис Яковлевич, зачем забаву делом представлять? Я понимаю, когда книги по специальности, а так, без всякого… Начитанный, восхищаются, начитанный! Ну и что с того, что начитанный? Для жизни-то — что?
— Смотря для какой жизни, — только и сумел ответить я.
Какая он находка на склоне лет моих — «старик Шаров», мой милый Шера.
Только что проводил его, вернулся с вокзала.
В комнате бедлам. Грязная посуда, окурки в тарелках, у края стола половая щетка над кучей мусора. Хотел подмести, когда он вышел на минутку, не успел.
А входя, он заявил с порога:
— Ну вот что! Хватит разглагольствовать! Дайте мне те «строчки», без которых вы «ни дня».
Тут-то я щетку бросил, где стоял, схватил «Ни дня без строчки». Закладываю спичками страницы.
Стоим оба, как петухи на ристалище.
Берет, читает — одно… другое… третье…
— Хорошо, прекрасно! Но игрушки же, очаровательные игрушки, и все тут! Мне от него мало этого. Мне что вот тут вот, — тычет пальцем в интервал между записями, — тут вот что… надо!
— Понимаю. Но на нет суда нет! А есть и пребудет прекрасным, будь то «Один день Ивана Денисовича», будь то «Я никогда не был на бал-маскараде».
«Оскомина на пальцах» (от обоев), «унылый вкус воды» (когда приходится пить), «улепетывающий лилипут», и целая книжка такого всякого! Мало?!
— Все! Довольно! Иначе поссоримся!
— Э-э-э нет. Поссориться не выйдет. Предпочту сдаться на милость. Даже ямбом подсюсюкну.
Помолчал, отмякая, и заулыбался.
— Дойдем до рюмочной? Нет-нет, по сто грамм, не больше.
Теперь он спит в «Красной стреле». А я прибрал грязную посуду, доподмел комнату и присел к столу…
— Невежда! Надо знать, что Одесса четвертым городом империи была — после Петербурга, Москвы и Варшавы. Четвертым городом империи, а не южной провинцией. Вы, я вижу, большой любитель книжек. Это все — ваши? А вторую в России Публичную библиотеку — после Императорской Петербургской — где мы имеем, вы знаете? Так что же вы знаете за Одессу? Что на Дерибасовской открылася пивная? И вы еще будете ухмыляться мне за Одессу-маму?! Ухмыляйтесь лучше за себя.
Так отчитал меня старик одессит, не успел я ступить с моей спутницей на одесскую землю.
Каменным крабом лежит этот город на высоченном крутом берегу черноморской бухты. Два пригорода его — левый и правый, Пересыпь и Молдаванка — две его клешни, едва не во весь размах которых — порт.
Фасад города — Приморский бульвар. С Приморского бульвара стопятидесятиступенчатая лестница от памятника Ришелье спускается к центральному пирсу — она и есть парадная лестница Одессы.
А ее черный ход — железнодорожный вокзал.
С черного хода жарким июньским днем мы и пожаловали. И как только выбрались из привокзальной толчеи, так и пошли, и пошли — остановиться не могли! — улицей платанов в их просторной тени с прорывами солнца на перекрестках, улицей балконов в диком винограде, двориков в диком винограде, улицей, раскатившейся от привокзального сквера до цветущего Приморского бульвара — до самого синего моря.
Просыпаемся с первой над окном пичужкой, настраивающей свою тонюсенькую свистульку. В заревой прохладе двора окупываемся из-под колонки, вспоминая Александра Сергеевича — его: тут недостаток важный — чего б выдумали? — Воды. И отправляемся на свиданье с городом.
В рассветной пустынности улиц он весь как на ладони — каждой лепниной, каждым карнизом к твоему вниманью. Солнце и крыш не коснулось еще, обещается только где-то. И такая тишина стоит, что сипенье забытого на газоне шланга далеко-далеко слышно.