Набродившись, наглазевшись, заглядываем в открывшуюся дверь кофейни. Перед нами загораживающий проход стул убирают.
— Проходьте, сидайте.
Проходим, садимся у окна под выдуваемый сквознячком тюль. Две официантки, обслужив нас, поглядывают на странную пару, перешептываясь. На свежатинку, мол, потянуло седовласого очкарика. Нет чтобы девушку с глазами дикой серны вспомнить, что полюбил суровый капитан. Совсем другая музыка бы.
А по городу уже машины замелькали, заспешили прохожие — одни с авоськами, другие с портфелями — кто куда. Одесса загалдела, горластая.
Слушаем:
У овощного киоска:
— Почему у вас салат с землей?
— Потому что который на небе растет, не завезли еще сегодня!
У отделения милиции:
— Привет! Пришел все-таки!
— Нельзя же быть свиньей, когда приказывают.
На Привозе:
— А в Ленинграде у вас почем?
— 30 копеек с бутылкой.
— Та нет! Я же говорю коровье, а не магазинное.
Выясняем у прохожих, какая улица какая:
— Ленинская это какая?
— Ришельевская.
— Ласточкина это какая?
— Лонжероновская.
— Какая теперь Дерибасовская?
— Дерибасовской и осталась. Переименовывали тоже, не поддалась.
Из местной газеты узнаем, что куда бы ни занесло одесситов — восстанавливать ли разрушенный землетрясением Ташкент или доставлять полярников в Арктику — они на своих временных жилищах вывешивают таблички: «Дерибасовская».
Так въелся здесь этот де Рибас, что оторвать его от Одессы — все равно, что Одессу — от моря.
«Кто у вас на Арбате умник, у нас на Дерибасовской еле-еле идиот».
А он — уроженец Неаполя. Сын испанца и француженки. Восемнадцатилетним пришел в русскую армию служить Екатерининской империи — просвещенной монархии, о которой Вольтер кому-то из русских писал: «Я боготворю три объекта: свободу, терпимость и Вашу Императрицу».
Саму землю под этот город вырвал у турок. «Браво, дорогой генерал! — писал фельдмаршал Репнин, — Тульча Ваша, и Вы, так сказать, у ворот Измаила! К Вам идут, как некогда стремились в Афины. Все хотят сражаться под Вашими знаменами».
Суворов ему: «Ваш план и проект превосходной гавани очень хорош. Вы там начальник и хозяин, а я Ваш помощник».
Саму идею города отстоял у ее противника адмирала Мордвинова. И первые здания поставил, улицы вымостил лавой Везувия. Первые парусники уходили отсюда с пшеницей, возвращались гружеными (для устойчивости) плитами лавы. Поныне уцелевшими, кстати, и в нашем дворике.
А памятник ему во двор краеведческого музея спровадили, да еще лицом к нужнику. Куда же высмотрите, одесситы?
Но я отвлекся.
А нас ведь Юрий Карлович ждет. Ждет, зовет черным по белому: «Милый читатель», растолковывает куда, как к нему пройти. А дней у нас — с гулькин нос, и надо кругом-бегом, хоть глаз сунуть.
Ищем Польскую улицу. Она за Строгановским мостом где-то, перекинутым через нижнюю, сбегающую мостовой к морю. Находим мост. Находим Польскую. Останавливаем пожилую даму с палочкой. На наше:
— Не скажете ли?.. — и так далее — ее неожиданно бойкое:
— Скажу! В нашем дворе. И помню этого шалопая. Вечно мяч пинал под моими окнами. Пойдемте. Вон их балкон.
И заковыляла.
На лестничной площадке второго этажа молодая женщина ждет нас, за ней в дверях муж, видимо.
— Вы к нам?
— Мы к Юрию Карловичу, здравствуйте.
— Здравствуйте, но такого здесь нет.
— Был! И значит, пока дом стоит, будет! Никого не будет, а он будет!
— Ой, простите! — засмеялась, сообразив, — ВыОлешу, видимо? Знаем, конечно, знаем! Проходите. Ну как же, читали. И «Трех толстяков», и рассказики. Вы родственники?
— Ни в коей мере.
— Чем же он вам так уж?
— Хоть не в моей совсем натуре, — говорю, — трибуной тешиться в пути, но эту дань литературе и здесь приходится нести. Вы вот видели, конечно, и не раз, мошкару вокруг лампы летним вечером — кто не видел? А на самом деле — никто, кроме Олеши! «Весь этот зеленый балет длинноногих танцовщиц, равномерно поднимающихся и опускающихся, точно они соединены невидимым обручем, иногда постукивающим по стеклу абажура».
Собеседники радостно смеются, просят еще что-нибудь. И я им о женской полумаске. «Я никогда не был на бал-маскараде. Однако помню приятное ощущение, которое переживала рука, когда брала маску. Я имею в виду черную женскую маску. Вернее полумаску. Она была снаружи черной, внутри белой, и гораздо была милее с той, с обратной стороны. Эти белые атласные впадины на месте носа и щек казались почему-то формой некой улыбки, причем улыбки молодого красивого лица.