Казалось бы, плохо ли? Ан в том-то и печаль…
— Искупаемся хоть, — предлагает спутница, заметив мою скисшую физиономию.
— Купайся, — говорю, — а я посижу.
Ночью поезд. Отужинаем в ресторации и — на вокзал. А там каждый под свою крышу. Отчего грустновато немного, хотя и понимаю: так-то оно и лучше, чем — под общую. Несравненно. Так что…
«Прощай, дорога на Лонжерон, прощай!»
Свободных вдвоем не бывает.
Подсели ко мне в такси (из аэропорта ехали) две бабенки, товарки по пивбару.
Морды под кремом, не морды, а торты. Ягодицы в тугих юбках, как поросята в мешке, только что не хрюкают.
И в золоте обе. Кольца, серьги, кулоны.
Одна с курорта, другая встречала.
Обе рта не закрывают. Особенно словоохотлива встречавшая.
— Вчера какой-то алкаш прямо в зенки плеснул, всю кофточку залил, сука, только раз одеванную. А домой пришла — от своего фингал схлопотала.
Вдруг засмеялась:
— Зато утром теще: «мамаша»!
И заголосила:
— Подружка моя, я тебе советую: никому ты не давай, залепи газетою…
Проезжаем черемуховые заросли.
— Останови, милок! — кричит таксисту. — Дай наломать, и тебе будет, своей отвезешь.
Выхватывает из сумочки пятерку, сует ему.
А мне:
— Вы не очень спешите, товарищ? Извините нас, такие уж мы веселые.
Милок останавливает. Выбираются. Наломали цветущих веток. Влезли обратно и в два горла:
— Пейте пиво, пейте квас, рожи будут, как у нас.
По-ехали.
Иду за бельем в прачечную. На пути толпища у пивного ларька. Из-за угла выбегает шустрый старикашка с бидончиком, вскрикивает на радостях: «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых!»
У раскрытого окна в знойный полдень читаю сижу.
Вдруг потемнело, холодком потянуло. Треснула молния. Тяжелая капля ударила о жесть подоконника, другая, третья.
Пронесет? Нет. Пошел, пошел, да сильный.
Но едва пешеходы распахнули зонтики, разбежавшись по подъездам, подворотням, он и прекратился. Солнце снова. Снова печет. Парок от мокрого асфальта.
Я читаю письма Пастернака.
Замечательно! «Мне опять захотелось сломать и по-новому сложить свою жизнь. Полтора месяца тому назад я поссорился и расстался с Зиной. Немного помучился и потом поражен был шумом и оглушительностью свободы, ее живостью, движением, пестротой. Этот мир рядом. Куда же он проваливается, когда мы не одни?»
Громом средь ясного неба — тем, что резвяся и играя — спутница моя ушла от мужа.
Накануне мне:
— Послушай! Не берешь на себя помочь — не мешай хоть, прошу тебя.
Я не знал, как мужу ее помочь (помощничек!), хоть и помнил, что с горем трудно переночевать.
Вскоре Яшка с женой, как с неба свалились тоже. Увидели такое дело… заказывают столик в «Европейской» на широкую ногу, присылают за нами такси, встречают у подъезда, ведут в зал.
Мать честная! Шампанское во льду, коньяки, фрукты заморские.
— Да ты, никак, спятил?
— В соответствии с тобой содеянным, отец.
— Мной, думаешь?
— А кем же еще?
— Вот кем, — киваю на спутницу. — Дон-Кихот в юбке.
— Интересно, кто же ты при этом?
— Росинант я, сынок, не более того.
Захотелось нам освежиться поездкой куда-нибудь.
— Давай в Кишинев, — говорю, — там и остановиться есть у кого, и Александр Сергеевич, опять же.
Легкие на подъем, раз-два — и мы в аэропорту. Прилетели в полдень, жарища адовая. Чемоданишко забрасываем к знакомым, путеводитель — в карман.
Вход в мемориальный музей через калитку дощатого забора. Посреди вытоптанного, как крокетная площадка, двора — крохотный флигелек в три окошечка на вершок от земли, а дверь заперта. Чтобы заглянуть внутрь, ей нагибаться приходится, мне — хоть тына корточки присаживайся. Зато без табуна экскурсников. Ходим-бродим одни, каждый со своим Пушкиным…
Присел я в тени забора покурить. Вспомнил смертную жилеточку его на Мойке, 12.
Вдруг, ни с того ни с сего, наитие какое-то, эманация въяве: «Потомок поздний мой придет искать в стране сей удаленной… мой след уединенный,
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье»
Боже мой! Что испытал я, потомок поздний твой, до мурашек по коже.
Ехали в роддом — тихий снежок шел.