Книги покупались и покупались, а куда их?
— Что уж вы, Александр Константинович! Стройка же под боком. Сторож за пол-литра сам вам и натаскает напиленные, обструганные. Протравим и сколотим сами.
Посмеивается, качая головой:
— Нет уж, я как-нибудь иначе.
— Не советский вы человек, вот что я вам скажу!
— Что да, то да. Насчет советскости вы правы.
Мария Николаевна улыбается молча.
И только когда я предложил ему свой, себе побольше сварганив, он ожил… Правда, фолианты не умещались. Пришлось на верхотуру плашмя поселять, а понадобится какой, вставать на стул и осторожненько, плашмя же, к форточке нести сдуть, следя, чтобы не на голову кому: прохожие не знают ведь, что:
— Книжная пыль убивает палочки Коха.
С книгами у нас каких только волнений не перебывало! Однажды Фисашепнула Александру Константиновичу о подписке на четырехтомник Аксакова:
— Если нужен, пораньше приходите: два экземпляра всего.
Мы запаниковали. Решили к шести утра пойти, а морозище стоял несусветный. Натянули на себя все, что было в доме, и двинулись. Приближаясь, вглядываемся под фонарный столб у крыльца магазинчика — не опередил ли кто? И затопали взад-вперед под фонарем. То карикатурно вытягиваясь и вытягиваясь по поземке, то сокращаясь до кляксы под ногами. И уже насквозь, кажется, закоченевая. Стало развидняться. Наконец, Фиса, видим, идет.
— Смотри-ка ты, первые, оба первые!
Клацаем зубами:
— Не первые — единственные!
— И давно это вы?
— С шести.
— А, батюшки! — и торопится отпереть замок.
Александр Константинович:
— Как там у вашего Слуцкого? «Он мог лежать с женой, в своей постели, он мог… да мог ли? Будто! Неужели? Нет! Он не мог!»
Фиса смеется. Раскрывает дверь:
— Идите-ка, идите. Сейчас печку затоплю.
— Какая там печка. Мне на работе уже надо быть. А минута в минуту — вежливость королей.
— Бедный Александр Константинович. Все на королей оглядывается. То ли дело — на начальство, которое, как известно, никогда не опаздывает — задерживается. У начальника треста проторчал, скажу, в секретарской, пока он разнарядку проводил по селектору.
Сижу, покуриваю перед секретаршей.
— Бахшалеев, — слышу, — ты сколько на вчерашний день дал?
— Сто восемь.
— Ставь шагающий на ремонт.
— Он у меня только что с ремонта.
— А я тебе ставь говорю, твою мать!..
— Есть ставить.
— Чего это он, — спрашиваю у секретарши, — ему «только что с ремонта», а он «ставь»?!
— Управляющий о плане треста печется, ему и до премии чтобы было, и не перебрать. Иначе в следующем квартале задушат. Регулирует.
— Интересно, — говорю, — так, значит, планируют, что нельзя не регулировать, и так регулируют, что бесполезно планировать. Или как? Не пойму что-то.
— Да что тут не понять.
Рассказываю Александру Константиновичу. Он слушает меня со скорбной полуулыбкой и говорит:
— Не горячитесь, Борис. Государство делает, что ему надо. Скажите лучше: вы не помните автора «Дней Турбиных», куда делся? И Эрдман как в воду канул.
Человек со светлыми на жизнь глазами, он сослуживцу своему, позволившему себе под мухой подмигнуть моей жене, отказал от дома.
Несколько дней как-то я не заглядывал к ним, погрязнув в халтурах. Стучусь.
Бобка с лаем кидается на дверь, и Киру шин голос:
— Да замолчи ты! — и возня, оттаскивает его, понимаю, — сейчас.
— О! Проходите… Тетя Муся! Дядя Асинкрит (его домашняя этикетка: «Несравненный» по-гречески)! Пропащий явился. Раздевайтесь.
С кухни выходит раскрасневшаяся от плиты Мария Николаевна:
— Здравствуйте. А мы знали, что вы придете: пила падала.
Медленно отходит дверь в комнату. Александр Константинович — величественно, с простертой вперед дланью:
— Борис, Борис! Все пред тобой трепещет!
И, чуть смущенный своей ребяческой выходкой, подает — с наклоном, каблук к каблуку — руку:
— А я тут Маршака с подстрочником Шекспира сличаю.
— Прости, Асинкритушка, у меня все сгорит.
И ко мне:
— Что это у вас?
— Нигер Хагеруп.
— Без меня не читать. Отужинаем — тогда.
Александр Константинович сияет: ему ни до какой не до Хагеруп. Мария Николаевна — на кухню, он меня под локоток, как за шиворот, и — к столу.
— Вот, например. Где у Маршака «злые черные очи», или как там, у Шекспира — «взбунтовавшиеся негры»! Или…
Но Кируша уже накрывает на стол. Тащит тарелки, вилки, остатки повидла, Мария Николаевна — блюдо блинов. За ужином нас пятеро, пятый Бобка. Его башка на уровне столешницы, глаза на блинах. Потом будем пить чай. Но чаем, если без молока, Бобка не интересуется. Это нам и блины разговору не помеха.