— Не лучше ли было скрыть ваши намерения или по крайней мере дать неопределённый ответ? — наконец прошептала голова.
— Я не умею лгать, — ответила Лоран.
— Это делает вам честь, но… ведь вы обрекли себя. Вы можете погибнуть, и ваша жертва не принесёт никому пользы.
— Я… иначе я не могу, — сказала Лоран и, грустно кивнув голове, удалилась…
— Жребий брошен, — повторяла она одну и ту же фразу, сидя у окна своей комнаты.
«Бедная мама, — неожиданно мелькнуло у неё в голове. — Но она поступила бы так же», — сама себе ответила Лоран. Ей хотелось написать матери письмо и в нём изложить всё, что произошло с нею. Последнее письмо. Но не было никакой возможности переслать его. Лоран не сомневалась, что должна погибнуть. Она была готова спокойно встретить смерть. Её огорчали только заботы о матери и мысли о том, что преступление Керна останется неотомщённым. Однако она верила, что рано или поздно всё же возмездие не минует его.
То, чего она ждала, случилось скорее, чем она предполагала.
Лоран погасила свет и улеглась в кровать. Нервы её были напряжены. Она услышала какой-то шорох за шкафом, стоящим у стены. Этот шорох больше удивил, чем испугал её. Дверь в её комнату была заперта на замок. К ней не могли войти так, чтобы она не услышала. «Что же это за шорох? Быть может, мыши?»
Дальнейшее произошло с необычайной быстротой.
Вслед за шорохом послышался скрип. Чьи-то шаги быстро приблизились к кровати. Лоран испуганно приподнялась на локтях, но в то же мгновение чьи-то сильные руки придавили её к подушке и прижали к лицу маску с хлороформом.
«Смерть!..» — мелькнуло в её мозгу, и, затрепетав всем телом, она инстинктивно рванулась.
— Спокойнее, — услышала она голос Керна, совсем такой же, как во время обычных операций, а затем потеряла сознание.
Пришла в себя она уже в лечебнице.
Профессор Керн привёл в исполнение угрозу о «чрезвычайно тяжёлых для неё последствиях», если она не сохранит тайну. От Керна она ожидала всего. Он отомстил, а сам не получил возмездия. Мари Лоран принесла в жертву себя, но её жертва была бесплодной. Сознание этого ещё больше нарушало её душевное равновесие.
Она была близка к отчаянию. Даже здесь она чувствовала влияние Керна.
Первые две недели Лоран не разрешали даже выходить в большой тенистый сад, где гуляли «тихие» больные.
Тихие — это были те, которые не протестовали против заключения, не доказывали врачам, что они совершенно здоровы, не грозили разоблачениями и не делали попыток к бегству. Во всей лечебнице было не больше десятка процентов действительно душевнобольных, да и тех свели с ума уже в больнице. Для этой цели у Равино была выработана сложная система «психического отравления».
«ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ В ПРАКТИКЕ»
Для доктора Равино Мари Лоран была «трудным случаем в практике». Правда, за время её работы у Керна нервная система Лоран была сильно истощена, но воля не поколеблена. За это дело и взялся Равино.
Пока он не принимался за «обработку психики» Лоран вплотную, а только издали внимательно изучал её. Профессор Керн ещё не дал доктору Равино определённых директив относительно Лоран: отправить её преждевременно в могилу или свести с ума. Последнего, во всяком случае, в большей или меньшей степени требовала сама система психиатрической «лечебницы» Равино.
Лоран в волнении ожидала того момента, когда её судьба окончательно будет решена. Смерть или сумасшествие — другого пути здесь для неё, как и для других, не было. И она собирала все душевные силы, чтобы противоборствовать по крайней мере сумасшествию. Она была очень кротка, послушна и даже внешне спокойна. Но этим трудно было обмануть доктора Равино, обладавшего большим опытом и недюжинными способностями психиатра. Эта покорность Лоран возбуждала в нём лишь ещё большее беспокойство и подозрительность.
«Трудный случай», — думал он, разговаривая с Лоран во время обычного утреннего обхода.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивал он.
— Благодарю вас, хорошо, — отвечала Лоран.
— Мы делаем всё возможное для наших пациентов, но всё же непривычная обстановка и относительное лишение свободы действуют на некоторых больных угнетающе. Чувство одиночества, тоска.
— Я привыкла к одиночеству.
«Её не так-то легко вызвать на откровенность», — подумал Равино и продолжал:
— У вас, в сущности говоря, всё в полном порядке. Нервы немного расшатаны, и только. Профессор Керн говорил мне, что вам приходилось принимать участие в научных опытах, которые должны производить довольно тяжёлое впечатление на свежего человека. Вы так юны. Переутомление и небольшая неврастения… И профессор Керн, который очень ценит вас, решил предоставить вам отдых…
— Я очень благодарна профессору Керну.
«Скрытная натура, — злился Равино. — Надо свести её с другими больными. Тогда она, может быть, больше раскроет себя, и таким образом можно будет скорее изучить её характер».
— Вы засиделись, — сказал он. — Почему бы вам не пройти в сад? У нас чудесный сад, даже не сад, а настоящий парк в десяток гектаров.
— Мне не разрешили гулять.
— Неужели? — удивлённо воскликнул Равино. — Это недосмотр моего ассистента. Вы не из тех больных, которым прогулки могут принести вред. Пожалуйста, гуляйте. Познакомьтесь с нашими больными, среди них есть интересные люди.
— Благодарю вас, я воспользуюсь вашим разрешением.
И когда Равино ушёл, Лоран вышла из своей комнаты и направилась по длинному коридору, окрашенному в мрачный серый тон с чёрной каймой, к выходу. Из-за запертых дверей комнат доносились безумные завывания, крики, истерический смех, бормотание…
— О… о… о… — слышалось слева.
— У-у-у… Ха-ха-ха-ха, — откликались справа.
«Будто в зверинце», — думала Лоран, стараясь не поддаваться этой гнетущей обстановке. Но она несколько ускорила шаги и поспешила выйти из дома. Перед нею расстилалась ровная дорожка, ведущая в глубь сада, и Лоран пошла по ней.
«Система» доктора Равино чувствовалась даже здесь. На всём лежал мрачный оттенок. Деревья только хвойные, с тёмной зеленью. Деревянные скамьи без спинок окрашены в тёмно-серый цвет. Но особенно поразили Лоран цветники. Клумбы были сделаны наподобие могил, а среди цветов преобладали тёмно-синие, почти чёрные, анютины глазки, окаймлённые по краям, как белой траурной лентой, ромашками. Тёмные туи дополняли картину.
«Настоящее кладбище. Здесь невольно должны рождаться мысли о смерти. Но меня не проведёте, господин Равино, я отгадала ваши секреты, и ваши „эффекты“ не застанут меня врасплох», — подбадривала себя Лоран и, быстро миновав «кладбищенский цветник», вошла в сосновую аллею. Высокие стволы, как колонны храма, тянулись вверх, прикрытые тёмно-зелёными куполами. Вершины сосен шумели ровным, однообразным сухим шумом.
В разных местах парка виднелись серые халаты больных. «Кто из них сумасшедший и кто нормальный?» Это довольно безошибочно можно было определить, даже недолго наблюдая за ними. Те, кто ещё не был безнадёжен, с интересом смотрели на «новенькую» — Лоран. Больные же с померкнувшим сознанием были углублены в себя, отрезаны от внешнего мира, на который смотрели невидящими глазами.
К Лоран приближался высокий сухой старик с длинной седой бородой. Старик высоко поднял свои пушистые брови, увидал Лоран и сказал, как бы продолжая говорить вслух сам с собой:
— Одиннадцать лет я считал, потом счёт потерял. Здесь нет календарей, и время стало. И я не знаю, сколько пробродил я по этой аллее. Может быть, двадцать, а может быть, тысячу лет. Перед лицом бога день один — как тысяча лет. Трудно определить время. И вы, вы тоже будете ходить здесь тысячу лет туда, до каменной стены, и тысячу лет обратно. Отсюда нет выхода. Оставь всякую надежду входящий сюда, как сказал господин Данте. Ха-ха-ха! Не ожидали? Вы думаете, я сумасшедший? Я хитёр. Здесь только сумасшедшие имеют право жить. Но вы не выйдете отсюда, как и я. Мы с вами… — И, увидев приближающегося санитара, на обязанности которого было подслушивать разговоры больных, старик, не изменяя тона, продолжал, хитро подмигнув глазом: — Я Наполеон Бонапарт, и мои сто дней ещё не наступили. Вы меня поняли? — спросил он, когда санитар прошёл дальше.