Принимая его на другое утро у себя в библиотеке, Ниньо де Гевара облачился в лиловые цвета адвента. На возвышении у окна разместился мольберт — его уже ждали. Эль Греко отвесил тройной поклон, первый — у дверей, второй — на середине комнаты и третий — когда целовал рубин на руке у кардинала. Камень не имел цветов адвента, камень был красен, как засохшая капля крови на суровой руке хозяйки, которая небрежно помыла руки после того, как обезглавила курицу. Зимнее сукно кардинала источало запах камфары, по всей видимости, его совсем недавно достали из сундука. Эль Греко нашел, что этот запах как нельзя больше соответствует лицу Ниньо де Гевары. В остальном же запахи ничем не отличались от обычных для библиотек запахов. Пахло пылью, бумагой и чернилами.
Облобызав рубин, Эль Греко выпрямился и взглянул кардиналу прямо в глаза. Но увидел он лишь черную оправу очков — как решетка, защитная решетка над цистернами для пресной воды, над детьми и зверьем, словно на Крите, на его возлюбленном Крите. Ему послышался в эту минуту голос матери, ее ласковое предостережение: «Не поднимай решетку, Доменикос, не то придет отец с розгой…»
— Мы рады, Теотокопули, видеть вас в добром здравии!
Голос у Ниньо де Гевара был глубокий, грудной, хотя рождался не в груди, а где-то в голове, иногда — в носовой полости, иногда — в горле, не акцентированный, равномерный, холодный.
— Благодарю, Ваше Высокопреосвященство, за честь и за дарованную мне милость по мере моих сил сохранить Ваше изображение для грядущих поколений.
— Для церкви, — поправил его кардинал и сел.
Эль Греко принялся за работу. Кардинал позвонил. Вошел капеллан.
— Шапочку, — прошептал Ниньо.
Шапочка, — напряженно думал про себя Эль Греко, корона, роза ветров, которая придает безволосой голове угрожающе законченные очертания, растопырив во все стороны свои закругленные зубцы.
Первый час кардинал просидел молча, читал. А Эль Греко терпеливо и настороженно ждал. Свет есть одеяние предметов, он может укрыть их, а может и обнажить. У каждого лица есть тысяча лиц, но действительно лишь одно. И пусть Ниньо продолжает читать. Эль Греко выглянул из-за своего мольберта — как из укрытия. Порой он проводил черту — но лишь ногтем большого пальца.
— Мы, однако ж, слышали, будто вы очень быстро работаете, — сказал кардинал, не поднимая глаз.
— Да, когда мы ухватим правильную нить.
Кардинал поднял глаза. Вот и Эль Греко сказал про себя «мы», он настолько углубился в поиски этой самой нити, что удвоил себя, что превратил себя в некое число. Или кардинала просто рассмешили слова о нити? Может, эта улыбка и есть его лицо, эта складка, которая несколько сдвигает к щеке седую бороду и прокладывает глубокую борозду между петлями, на которых держатся дужки очков? О нет, эта улыбка была лишь пряной приправой к блюду, и на вкус она была не как сладость, а как, скажем, серый молотый перец; в самом Ниньо не содержалось ни грана сладости, это была квассия, горькое дерево, твердое, сухое, без корешка, просто палочка. А рот широкий, — заметил Эль Греко, — очень даже широкий, но борода это скрывает, а вот нижняя губа тонкая, борода оставляет свободным клочок кожи, из-за чего нижняя губа тоже кажется широкой, такая же губа была и у опочившего Филиппа, но у Ниньо и вообще нет губ, борода обманывает.
— Мне было бы очень приятно, если бы Ваше Высокопреосвященство пригласили в комнату чтеца, — сказал Эль Греко. Он хотел взглянуть на слушающего Ниньо. Кардинал позвонил.
— Житие Святого графа Оргаса, — повелел он, и капеллан начал читать.
Эль Греко вслушался. Теперь он не работал. Лишь провел ногтем большого пальца несколько линий по чистой поверхности. Капеллан же читал: «Едва блаженный граф Оргас усоп и благородные рыцари среди ночи собрались у часовни, дабы предать земле его тело, над головами собравшихся разверзлось небо, из облаков выступили на свет Святой Отец церкви Августин и Святой Великомученик Стефан и опустили тело покойного в гробницу. Благочестивое смятение и священный трепет охватили собравшихся священнослужителей, равно как и дворян, все они начали восхвалять отменные добродетели усопшего графа, который при жизни всеми силами своими и всем состоянием служил церкви, и вот теперь телу его небеса воздали такие почести, каких мало кто сподобился из живущих на этой земле».