Аня все стояла у окна, пока из-за холмов не выкатилось солнце, пока Пьеро не проснулся, не простер к ней руки и не пробормотал: «Аня» и еще «dolcissima», и потом, когда увидел, что ее постель пуста, испуганно вскочил и начал шарить глазами по комнате, пока не обнаружил ее у окна. Она спросила себя, а стоит ли ему рассказывать, что именно ее разбудило — подумала и не стала. Голос открыл ей нечто, о чем она уже и без того знала, хотя до последней минуты не желала знать. Она раскинула руки и со слезами подбежала к нему.
И вот теперь, сидя на своей ступеньке, Аня обратила лицо к Нарни — это было довольно утомительно, потому что он смотрел на нее сверху.
— Слушай, Пьерино, — сказала она и прочистила кашлем свой мальчишеский голос, — мы же не можем так и сидеть здесь.
Однако после этих слов она протянула руку к кустику тимьяна, сорвала пучок, растерла между пальцами и понюхала. Потом, уткнувшись носом в собственную ладошку, она сказала, что давно уже догадывается: он что-то от нее скрывает. С этими словами она встала.
— Да, — и, широко расставив ноги, он преградил ей дорогу, — так оно и есть, но если я тебе во всем признаюсь, ты дальше вообще не пойдешь. Со мной — дальше.
Он выжидательно взглянул в ее разгоряченное лицо, которое словно начало ссыхаться у него на глазах. Наконец она подняла тяжелые брови и сказала со всем доступным ей спокойствием:
— А вот это, дорогой Пьеро, ты должен был сказать мне раньше, перед Амелией. Теперь же — теперь ничего не выйдет.
— Да, я понимаю, — он кивнул, исполненный мучительного и глубокого согласия, — тогда, если тебе угодно, у нас остается в запасе еще два часа.
И они пошли дальше, дальше в гору. Нарни попросил Аню идти позади, потому что в это время года гора кишит гадюками. Он пойдет первым и будет разгонять змеюк камнями.
Аня поднималась в гору чуть наклонясь. Поначалу внимание, с которым она разглядывала каждый подозрительный корень, отвлекало ее от мыслей — но никого здесь не было, кроме ящерок, зеленые, сверкающие молнии, в пыльном кустарнике непрерывно потрескивало от их движений, казалось, будто гора вот-вот займется ярким пламенем. О, это солнце! Аня несла его на спине как тяжелую ношу. Выпячивая нижнюю губу, она обдувала свое горящее лицо. Перед собой она видела Нарни, не того, который, швыряя камни, поднимался перед ней по ступеням, а другого, из замковых покоев. Этот Нарни показывал ей замок, который она уже довольно хорошо знала по его рассказам, — они остановились перед большой цистерной, и снова она слушала его повесть о печальном назначении живущего в ней угря, призванного не допускать в воду личинки мух. Нарни, помнится, сравнивал свое собственное одиночество с одиночеством этого угря. Безостановочно поднимаясь вверх по лестнице, Аня все глубже опускалась в прохладные, темные воды своего сна наяву. В чем заключалось препятствие, мрачная сила, по-змеиному шипящее, тайное Нечто — ей вдруг по причинам горестно возвышенным стало безразлично, как нам становится безразлична окраска или узор гадюки после того, как та ужалила нас в пятку.