Он поднимался метров на двадцать перед ней, снова и снова нагибался, порой совсем скрываясь в кустарнике, подбирал камни и швырял их в известковые ступени. Жесткий, торопливый и раскатисто пустой звук внезапно разорвал тишину, а затем был так же внезапно снова поглощен ею. Пусть гоняет змей — но в такси они уже давным-давно были бы наверху, пусть он наведет наверху порядок, да-да, порядок, и низвергнет злого идола, который вознамерился им помешать… А может, это всего лишь старенький, впавший в детство дед, которого он стыдится.
После часа ходьбы, когда Аня, задыхаясь, прищуривала глаза и замедляла шаги, она уже могла различить балконы на фасаде замка. Но она настолько взмокла от ядовитых объятий жары и усталости, что мысли мелькали, не задерживаясь. Вода и кусок ровной земли, конец лестницы, а когда лестница кончилась, конец посыпанной острым гравием тропы, терзавшей подошвы неожиданными и неравномерными уколами своих камней, — поначалу казалось, будто в этом и заключено все, чего ей хотелось в этот дрожащий от зноя, стеклянный, смертельно безмолвный полуденный час.
Солнце, пылая, перевалилось через полдень, когда дорога с западной стороны влилась в полукруглую бухту. В ходе тысячелетий водопад все глубже вгрызался в известняк. Здесь возник круто обрывающийся, открытый в сторону моря амфитеатр, на склонах которого молочай, репейник, дикие оливы и причудливые, словно состоящие из одних голов опунции, неподвижные и растрепанные слепящим солнцем, нависали над заросшей пропастью — над силуэтом скал, над морем, которое, казалось, все состоит из расплавленной глазури.
Теперь дорога стала в метр, а то и в два шириной и наверху шла как раз по краю пропасти. Слева какая-то гора создала завал: здесь скала множеством кусков пробилась сквозь скупую поросль. Аня остановилась, разглядывая каменные глыбы: одна стояла наподобие скошенного стола, другая — как неуклюжий шкаф. Каменные торсы, где грудь, где ноги валялись среди змеиной травы и уже отцветшей арники, исполинские тела, у которых из пупков и ртов торчали пересохшие кустики травы. Нарни тоже остановился. Они вслушались. Будь хотя бы слышен треск цикад, но нет, в огромном пространстве среди скал, символизируя пустоту, раскинулось молчание. Нарни глядел, прищурившись, по сторонам: только свет, отбрасываемый поверхностью скал, сверкал и слепил взгляд. А вот жара давала себе собственное движение, как физическое тело, все наполняя своим трепетом, невыносимая жара. Шум водопада здесь не был слышен, он беззвучно ронял свои капли по замшелым склонам, в бездонную пучину.
Из меловой скалы слева от тропинки торчала медная труба, и тонкая струйка ближе к земле беззвучно растекалась среди кустов папоротника. Колодец располагался почти на краю бухты. Нарни указал на восток, в высоту, не поднимая при этом глаз: отсюда до замка оставалось примерно с полчаса ходьбы. Потом он устало шагнул к колодцу. Покуда Аня, опустившись на колени, жадно припадала губами к устью трубы, он пояснил, что эту же самую воду пьют и в замке. Там, за железными воротами, лежит насосная станция.
— А цистерна? — спросила она. — Цистерна теперь не нужна?
— Ну почему же не нужна? — И он поднял взгляд к замку, над которым отвесно вздымался дым из трубы. — Порой очень даже нужна, если вдруг отключают свет.
— А тот угорь, он все еще в цистерне? — продолжала она.
Он кивнул, не глядя на нее, — потом медленно обратил к ней лицо. Аня прижала к своему лицу носовой платок, который она снова и снова смачивала под струей. Затем шепнула:
— А ты еще помнишь, Пьерино, как сравнивал себя с этим угрем, как говорил, что был одинок, подобно этому угрю, прежде чем мы полюбили друг друга?
Он воззрился на нее с выражением как бы сонным и в то же время непонятно жестоким.
— Твои воспоминания, дорогая Аня, — у него стал вкрадчивый голос, — твои воспоминания очень своенравны. А писал я тебе — не говорил, а именно писал — совсем про другое. Я писал, что стал одиноким, как этот угорь, с тех пор, как полюбил тебя.
Аня уронила руку с прижатым к лицу носовым платком, капли воды сверкнули как слезы на ее застывших от ужаса щеках. И вдруг, словно боясь упасть, она простерла руки перед собой и опустилась в траву, которая росла подле родника в тени орехового дерева, и закрыла глаза. Крепкий, горьковатый запах дерева и сырой земли, таковы были единственные и последние ощущения, связывавшие ее с землей, — и боль в икрах, боль в ступнях, и приятный нажим древесного корня между ее лопатками. И словно погружаясь в сон, она пролепетала: