Как бы то ни было, между той ночью и днем, когда я двинулся на Хемхесберг с досрочными поздравлениями, протекло несколько месяцев, успокаивающих бурные чувства. Маура и я — мы не строили никаких планов, она хотела еще раз доверить свою судьбу все изменяющему времени. «А может, — так сказала она мне на прощанье, — может, все произойдет само собой…»
Иоганн Вольфганг Хадрах-Зален! Покуда стальные колеса грохотали на стыках и стрелках, я скандировал это длинное имя, словно оно открывало собой длинный и мрачный роман, продолжение которого мне еще предстояло сочинить. Откинувшись головой на подушки, я смотрел на сверкающую под лучами августовского солнца реку, видел, как машины, пароходы, тополя, горы заслоняли друг друга, с различной скоростью проплывая мимо окна купе. Я думал про свой подарок, который намеревался вручить Хадраху — цветная графика с птицами, и представлял себе при этом, каким станет его лицо, если он при виде этих тяжелых, многокрасочных экзотов вспомнит свои добрые времена, старые, добрые времена для нас обоих, когда мы оба еще худо-бедно подавали надежды. Не исключено, впрочем, что Хадрах, еще прежде чем взглянуть на мой подарок, поблагодарит меня своим могучим рукопожатием, а потом уже, раскрасневшись своим толстощеким лицом, совершенно забудет про тот самый предмет, за который он меня благодарил.
Выйдя из поезда на станции небольшого прирейнского городка, от которого всего ближе до Хемхесберга, и начав свой получасовой маршрут, я еще раз порадовался идее прийти раньше срока и тем уклониться от участия в собственно торжествах. За ажурными, сочными тенями буков, плотно покрывших купол Замковой горы, я медленно шагал по подъездной дороге. Я думал про Мауру и еще про то, как завтра она будет стоять в круговороте празднества, сколько рук она пожмет, на сколько вопросов ответит, а сколько пропустит мимо ушей, сколько раз ей придется насаживать на лицо улыбку, изображая счастливую фрау Хадрах. И возможно, рядом с могучим юбиляром она вновь почувствует себя всего лишь наличествующей, его же — вполне реальным, существующим, причиной всей этой праздничной суеты. Потом она вдруг про что-то вспомнит, посмотрит на Хадраха, словно очнувшись, и в мыслях произнесет свои слова: «Олень-убийца».
Покуда я предавался подобным мыслям о Мауре, взгляд мой блуждал по сторонам. По свеженасыпанному песку на подъездной дороге прошлись граблями, перила заново смазали дегтярной краской, повсюду, где имелась свертка на боковую дорогу, заботливые стрелки указывали главное направление. Наискось передо мной, надо мной я услышал скрип песка и, подняв взгляд, увидел, как черная, сверкающая махина протискивается сквозь особенно узкий поворот — и протискивается вдобавок до того медленно, что поначалу я даже и не опознал в ней радиатор.
Я поспешно отступил в сторону почти за куст. Заметь я машину чуть раньше, я мог бы свернуть на боковую дорожку, ибо на заднем сиденье углядел Хадраха. Огромный лимузин едва миновал поворот и остановился. Задняя дверца была распахнута с такой скоростью, что подскочивший с простертыми руками шофер не успел сделать это сам. Хадрах вылез и подскочил ко мне. «Ты явился словно по заказу! — вскричал он и залился своим раскатистым смехом. — Ты поедешь со мной, а ну, влезай! Да поживей, сейчас ты узнаешь, куда я держу путь!»
Я отказывался, выдвигал всевозможные возражения, но как я ни злобился на себя самого, на этого презренного Петера по прозвищу Малёк, и его особенно мерзкую, я бы даже сказал отвратительную, послушливость, вскоре я уже сидел в машине, по левую руку от этого господина, который в очередной раз, если только я оказывался достаточно близко, навязывал мне свою волю, пусть даже на время, чисто внешне.
Шофер был отделен от нас стеклянной перегородкой. Я спохватился, что должен изображать заявившегося раньше времени поздравителя, и пробормотал: «А куда это мы? Я был уверен, что сегодня ты справляешь свой день рожденья!»
— Сегодня? — Хадрах откинулся на подушки и простонал:
— Вот перед вами господин профессор в натуральную величину. Или… — он медленно повернулся ко мне, — или за этим что-то кроется, например, сговор с Маурой?
Когда я попытался ответить ему крайне удивленным взглядом, он снова расхохотался:
— Я и сам в свое время заявился раньше срока, раньше на целый день — причем на день рождения кайзера. Мне и вообще-то не нужно было в школу, я лежал со свинкой, но меня соблазняла побудка в честь королевского дня рождения. И Гансик-Малютка затрюхал по снегу, распахнул дверь школы и — вместо «Слава тебе в победном венке» и занятий не будет, а будут пироги, получил, как обычно, шестью шесть будет тридцать шесть! И сидеть на занятиях! Одно из самых горьких разочарований моей жизни. А вот кто сорвал для тебя лишний листок из календаря? Ой, не иначе за этим что-то кроется. Или… — он приподнял край моего пыльника, — или ты собирался в таком виде справлять мое шестидесятилетие? В коричневых полуботинках и уличном костюме? Ведь навряд ли в твоем крохотном саквояжике спрятан свадебный убор?! Да и краснеешь ты почему-то… Нет, обманщик ты бездарный.
Я уставился на свои башмаки и брюки и покачал головой: вот уж не думал, что я такой идиот. Короче, устремив взгляд прямо перед собой, я признался, что и впрямь намеревался пропустить празднество: «просто потому, что я не совмещаюсь с твоим кругом, — пробормотал я, — а вдобавок не могу переносить столько торжественных физиономий зараз».
— Тут я тебе вполне могу посочувствовать, — расхохотался он, — но остаться ты все равно должен. Завтра утром я велю доставить тебе из проката дюжину фраков. Фигура у тебя вполне стандартная. Вот только плечи чуть узковаты, а ноги коротковаты. Впрочем, чтобы стать жокеем, ты слишком тяжел. Что я этим хочу сказать… Во всяком случае, завтра ты мне необходим.
Больше чтобы отвлечь его от темы, я спросил, куда он меня, собственно, намерен похитить. Обеими руками он провел сверху вниз и снизу вверх: это нетрудно угадать по его охотничьей куртке.
— Ведь не пойдешь же ты сегодня на охоту?
Он загремел:
— Ты рассуждаешь совсем как Маура. Вот и она говорила, что мне бы лучше отдохнуть из-за завтрашнего события. Отдохнуть! У меня есть дела и поважнее, чем готовиться к этой лицемерной гулянке! К тому же я вовсе и не собираюсь на охоту. Я просто хочу забрать моего олешка, я его позавчера уложил, моего оленя-убийцу, который два долгих года не давал мне расслабиться. Ты хоть понимаешь, что это такое?
Я сделал вид, что ничего об этом не знаю. Но, признаться, испытал некоторое злорадство, когда вторично услышал объяснение этих слов, на сей раз уже из его уст.
— Итак, зверь, который носит это красноречивое имя, одиночка и живет вне стаи, другие олени его избегают. А почему? — Хадрах сделал небольшую паузу, после чего продолжал: — Сам олень-убийца этого не знает, у него ведь нет при себе зеркала. Он просто видит, что от него все бегут. Вернее сказать, не от него, а от украшения у него на голове. У него рога не раздваиваются, а растут прямехонько, словно два настоящих копья. Сегодня вечером ты и сам сможешь на них полюбоваться. В этих страшноватых, я хочу сказать, в этих серых остриях у него на голове и заключена его простая тайна: он ни с кем не может играть — всякий раз, как он ударит рогами, из игры сразу получается серьез.
Он умолк, словно задумавшись над значением собственных слов. А потом задал вопрос: что произошло бы, будь этот редкостный зверь хоть на мгновение наделен разумом? Счел бы он себя щедро взысканным милостями природы или, напротив, ею обманутым, возвеличенным или опозоренным?
— Олень, наделенный разумом? — Я произнес эти слова и уклончиво рассмеялся. — Да вся мировая история кишит такими Оленями. Но я не в силах припомнить ни одного случая, чтобы кто-нибудь когда-нибудь негативно расценил свою все преодолевающую, победоносную силу. Да они все мнили себя героями или — в негероические времена — великими людьми, для которых нет невозможного, иначе это было бы поражением.
— Но чем виноват сам олень? — И Хадрах вложил в свой голос такое глубокое сострадание, что я тотчас почувствовал неприязнь, скрытую в его словах. К тому же он снова завел речь про своего быка, который помимо своих копий на голове еще наделен от природы черным окрасом. А для простых людей все, что у животного выходит за пределы привычных и приятных представлений, сразу приобретает особое значение. Или взять тот урон, который этот олень нанес краю! Урон, собственно, и есть главный критерий, на основе которого судят бедную животину. Его егерь, к примеру, приписывает этому оленю поистине дьявольские свойства. Он де может оборачиваться невидимкой, сотни оводов невидимками его сопровождают, а жена охотника, который надумает подстрелить этого оленя, не должна иметь в своем огороде петрушки, ибо кровь оленя-убийцы отравляет петрушку.