Я засмеялся, пожелал старухе доброй ночи, извинился за столь позднее вторжение и пообещал в самое ближайшее время позвонить господину Сильвербергу и все ему объяснить, после чего еще раз пожелал ей доброй ночи. Я чувствовал себя как мальчишка, который вопреки всем ожиданиям благополучно сдал серьезный экзамен. По дороге к воротам я буквально приплясывал. Тогда не далее чем через час — так я прикидывал — мы можем выехать домой, в Хемхесберг. Ну а потом что? Я видел перед собой Мауру и испытывал страх при мысли остаться наедине с ними обоими.
Войдя во двор, я увидел, как из кухонных дверей выходит шофер, он делал медленные и маленькие шажки, причем то и дело останавливался. И тут я подумал: настал самый подходящий момент, чтобы дослушать легенду до конца. Я попросил шофера перенести магнитофон в холл. Я налил себе можжевеловки, чокнулся с рюмкой Хадраха, и вот уже в комнате зазвучал голос Мауры, такой близкий и такой прекрасно удаленный:
«В ту ночь в своем загородном дворце Василий размышлял о множестве других толкований относительно его цели и этого зверя, даваемых ему усердными придворными: глубокомысленные толкования богословов, мудрые — философов, приукрашенные — риторов, полные новых предсказаний — всяких болтунов из нижних подвалов ипподрома, куда прибегали за советом женщины Византии.
Этой ночью Василий увидел во сне своего крестного, могильщика. Император непрерывно подносил к широко распахнутым глазам старика птиц и при этом всякий раз вопрошал: „Что это означает?“ Его вопрос сдувал птицу в синеву стариковских глаз, следующая, едва император снова произносил свой вопрос, летела тем же путем, пока все они не скрылись из виду.
На рассвете следующего дня император с такой страстью приступил к охоте, что лучшие наездники не могли угнаться за семидесятичетырехлетним монархом. Гигантский огненно-красный олень, вспугнутый сворой, увлек императора за собой, словно некая невидимая нить связала воедино его рога со сверкающим наконечником императорского копья. Но потом, на глазах у подоспевшей свиты, олень вдруг развернулся на бегу и, осатанев от ярости, напал сбоку на всадника, поднял его прямо из седла на рога, и тогда император, подвешенный за пояс на рогах оленя, уплыл вместе с ним в золотом облаке пыли навстречу восходящему солнцу.
Умелый удар мечом отделил императора от оленя. Василий упал на землю со вспоротым животом. При полном молчании придворных, широко распахнув глаза, умирающий вслушивался, словно земля все еще дрожала от топота оленьих копыт. „Какой зверь, — промолвил он с великим удивлением, прежде чем окончательно испустить дух, — какой огромный зверь, способный привести Василия к цели, к такой цели…“»
Когда голос Мауры ускользнул на слове «цель», словно на облаке, нет, на облачке, которое, чуть вытянувшись, алеет в лучах заходящего солнца, я продолжал сидеть неподвижно и вслушиваться. Сколько я так просидел, мне впоследствии удалось подсчитать: примерно три четверти часа. Тишина в просторной передней растянулась, изредка что-то тихо потрескивало во множестве сплетенных между собою балок и стропил. Возможно, эти три четверти часа можно отнести к самым сокровенным в моей жизни, думается, я возносил молитвы — без слов, и был признателен, тих и исполнен надежды.
И вдруг вдали прогремел выстрел, выстрел из охотничьего ружья. Мое ухо восприняло его не резче, чем тиканье и треск в балках. И однако же я вздрогнул так, словно прозвучавший вдали выстрел громыхнул у самого моего уха. Я сник над столом, я углубился в себя самого. Потом сорвал себя с места и побежал на кухню с криком: «Пошли, пошли, там что-то случилось!»
Мы втроем поспешили сквозь ночь. И мы нашли его, где-то в самой глубине Сильверберговых угодий, на дне пересохшей речушки. Голова его лежала рядом с головой оленя, удаленная от нее примерно на ширину ладони. Я запустил руку в правый карман его куртки, я припомнил, как перед уходом он нащупывал сквозь ткань карманный фонарик. Я достал его, я направил свет на Хадраха — и тотчас погасил лампочку. Я и так увидел достаточно, слишком достаточно. На зеленой куртке как раз против сердца расплывалось темное пятно. Значит, он так и сделал. Я не мог, я просто не желал в это поверить. Но что еще прикажете думать, если дуло ружья при неумышленном выстреле оказалось направленным прямо в сердце? Я еще раз зажег фонарик и на мгновение еще раз вырвал из темноты его лицо. Он лежал почти на боку. Зубы у него блестели, полузакрытые глаза были устремлены на оленя. Похоже было, будто оба эти вытянувшихся тела перешептываются между собой и лишь притворяются мертвыми, потому что здесь присутствуем мы и мешаем им.
Я сказал своим спутникам, что втроем мы могли бы вытащить пострадавшего на берег, а потом раздобыть носилки. Но когда мы начали поворачивать его голову, это давалось нам лишь с большим трудом. И тут мы обнаружили, что острый сук, вертикально торчавший из какого-то корневища, через висок глубоко вонзился ему в голову. И даже по тому признаку, что олень так и лежал без последнего куска и, как пробормотал егерь себе под нос, «совсем не был развернут по правилам», то есть лежал не на правом боку, а как упал, криво и нескладно, мужчины могли прийти к выводу, что Хадрах углядел оленя и в то же мгновение сорвался с берега и съехал на дно. Я согласился с обоими, я сказал, что он и в самом деле сорвался вниз, а в падении вылетела пуля и поразила его — вы заметили? — прямо в сердце.
— Господи, — вздохнул егерь, — тогда бедный господин Хадрах дважды стал жертвой несчастного случая. — И совсем тихо добавил: — Проклятый олень!
Шофер спросил, не следует ли сообщить о случившемся госпоже.
— Конечно, — ответил я и еще раз укрепил обоих в их предположении, что речь здесь может идти только о несчастном случае, если угодно, о двойном несчастном случае. В своих показаниях они могут смело упомянуть, что господин Хадрах был слегка под хмельком.
После того, как мы подняли на носилки тело Хадраха и поставили перед домом, под деревьями, я еще посидел какое-то время в холле. Шофер поехал в М., чтобы вызвать врача. А передо мной стоял магнитофон. Я думал про коронованного зверя, который некогда доставил императора к цели, и к какой цели! И еще я думал про Мауру. Чтобы у нее никоим образом не мелькнула мысль, будто Хадрах, возможно, сам себя лишил жизни. Размышляя над тем, как лучше всего упорядочить подробности смерти Хадраха, чтобы подозрение на самоубийство вообще не возникало, я играл пальцами по клавишам магнитофона и тут снова услышал голос Мауры: «Ты понял, зачем я рассказываю тебе о Василии? Боюсь, что нет. Итак, прощай. Не пугайся, но на твоем завтрашнем торжестве ты меня не увидишь. Я уезжаю в Лондон, к Петеру, и больше никогда не вернусь. Дальше беги один и будь счастлив. И дай тебе Бог никогда не достичь собственных границ, никогда не догадаться, кто ты такой на самом деле, потому что этого ты просто не вынесешь. Спасибо тебе за все!» Потом пленка еще раз прошумела, раздался треск, но истолковать этот звук я бы не смог. А потом, уже без звуков и слов, пленка докрутилась до конца.
1964