* * *
Надменно выступать, надменно щурить взор,
Едва цедить слова, едва кивать при встрече
Иль шею втягивать подобострастно в плечи,
Тому, кто выше вас, твердя: “Son servitor!”
“Messerc si!”— вставлять в любезный разговор,
Добавить “e cosi” для уснащенья речи,
Хвастливо, будто сам ты был в кровавой сече,
Италию делить, ведя застольный спор;
Сеньору целовать протянутую руку,
И, помня римскую придворную науку,
Таить свою нужду и бравый делать вид, —
Вот добродетели того двора, откуда
Приезжий, обнищав, больной, одетый худо,
Без бороды, домой во Францию спешит.
* * *
Кто может, мой Байель, под небом неродным
И жить и странствовать ловцом удачи мнимой
И в призрачной борьбе с судьбой неодолимой
Брести из двери в дверь по чуждым мостовым.
Кто может позабыть все то, что звал своим,
Любовь к семье своей, любовь к своей любимой,
К земле, от прошлых дней вовек неотделимой,
И даже не мечтать о возвращенье к ним —
Тот камнем порожден, провел с волками детство,
Тот принял от зверей жестокий дух в наследство,
Тигрицы молоко сосал он детским ртом!
Да нет, и дикий зверь бежит с охоты в нору,
А уж домашние, так те в любую пору,
Где б ни были они, спешат к себе, в свой дом.
* * *
Заимодавцу льстить, чтобы продлил он срок,
Банкира улещать, хоть толку никакого,
Час целый взвешивать пред тем, как молвить слово,
Замкнув парижскую свободу на замок;
Ни выпить лишнего, ни лишний съесть кусок,
Придерживать язык в присутствии чужого,
Пред иностранцами разыгрывать немого,
Чтоб гость о чем-нибудь тебя спросить не мог;
Со всеми жить в ладу, насилуя природу;
Чем безграничнее тебе дают свободу,
Тем чаще вспоминать, что можешь сесть в тюрьму,
Хранить любезный тон с мерзавцами любыми —
Вот, милый мой Морель, что за три года в Риме
Сполна усвоил я, к позору своему.
* * *
Бог мой, ну до чего противен даже вид
Придворных обезьян, весь помысел которых —
Монарху подражать в одежде, в разговорах
И в том, как смотрит он, как ходит и сидит.
Над кем-то он съязвил — глумится весь синклит,
Солгал — и эти лгут, прибавя сплетен ворох,
Хоть солнце углядят ему в ночных просторах,
А днем найдут луну, как только он велит.
Король приветствовал кого-то добрым взглядом —
Все ну его ласкать, хоть сами брызжут ядом.
Кому-то взгляд косой — и все спиной к нему.
Но я бы, кажется, их растерзал на месте,
Когда за королем, в восторге рабской лести,
Они смеются все, не зная почему.
* * *
Пока Кассандре ты поешь хвалы над Сеной,
Где правнук Гектора тобой, Гомеру вслед,
И Нестор Франции — Монморанси — воспет,
Где милостью король тебя дарит бессменной,
Я у латинских вод, как Рима данник пленный,
Грущу о Франции, о дружбе прошлых лет,
О тех, кого любил, кого со мною нет,
И о земле Анжу, изгнаннику священной.
Грущу о тех садах, о рощах и лугах,
О виноградниках, о милых берегах
Моей родной реки. И внемлет мне в пустыне
Лишь гордый мир камней, недвижный, неживой,
С которым связан я надеждой роковой
Достигнуть большего, чем я сумел доныне.
* * *
Блажен, кто странствовал подобно Одиссею,
В Колхиду парус вел за золотым руном
И, мудрый опытом, вернулся в отчий дом
Остаток дней земных прожить с родней своею;
Когда же те места я посетить сумею,
Где каждый камешек мне с детских лет знаком,
Увидеть комнату с уютным камельком,
Где целым княжеством, где царством я владею?..
За это скромное наследие отцов
Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов
И все их мраморы — за шифер кровли старой,
И весь латинский Тибр, и гордый Палатин —
За галльский ручеек, за мой Лире один,
И весь их шумный Рим — за домик над Луарой.
* * *
Ни бушевавшие в стенах твоих пожары,
Ни полчища твоих бесчисленных врагов,
Ни те, кто сбросили позор твоих оков,
Ни гунны дикие, ни готы, ни скамары,
Ни переменчивых судеб твоих удары,
Ни злоба десяти завистливых веков,
Ни ненависть людей, ни мщение богов,
Ни сам ты, на себя обрушивавший кары,
Ни африканских бурь губительный налет,
Ни бог извилистый — разливом бурных вод,
Внезапным, точно смерть, в беспечном буйстве пира, —
Настолько не могли тебя унизить, Рим,
Чтобы, разрушенный, величием своим
В самом ничтожестве не восхищал ты мира.