И за то спасибо, дорогой Николай Алексеевич, что скоро ответили. Что ж с Вами делать, если Вы такой «унывающий россиянин»! Вот именно Вам-то, при Вашей впечатлительности и наклонности унывать, на которую Вы сами горько жалуетесь, Вам-то и не годится надолго прекращать переписку с теми друзьями, которых участие может Вас ободрить. Я говорю не только про себя, но и про Фуделя, и про Александрова, например. Не прекращайте впредь сношения с ними, ни со мной. Если замолчите случайно надолго (то есть не случайно, а вследствие упадка духа), не стесняйтесь (это недостойно даже Вашего ума!), а понудьте себя выйти наконец из этого молчания. Вот хоть бы и я; один раз я простил Вам Ваше забвение, ну, а 20 раз не стану набиваться молодому человеку с моими любезностями, когда он в них не нуждается и вместо того, чтобы в грустные минуты искать утешения в дружеской и откровенной беседе, бранит только себя «Гамлетом» и больше ничего. Пожалуйста, оставьте этот дух сороковых годов! 40-е эти годы хороши только со стороны эстетических взглядов. Все остальное в их духе прескверно. В религии — полное отчуждение от Церкви, в политике — либерализм, в личной жизни — ни к чему не ведущее, вечное недовольство собой, ничего общего с христианским «смирением» не имеющее… или очень мало, по крайней мере. Истинный христианин при наивном смирении (то есть сознании и понимании своих грехов) совершенно покоен, а «Гамлеты» сороковых годов все волнуются: то слишком много требуют от себя, то слишком много от жизни и людей. Многие литераторы и наставники ваши вас, господа, сбивают тем, что хвалят 40-е годы эти, но ведь их дух можно хвалить только по сравнению с 60 и 70 годами, но идеи, вкусы и веяния и молодые люди 80-х годов несравненно лучше людей 40-х… Несравненно! Тогда невозможны были ни Фу дели и Веригины, ни Кристи, которые учатся богословию и молятся для себя, ни Александровы, которые не хотят жениться без благословения старца… Не падайте же духом, голубчик! Вы живете в хорошее время…
Прочно ли это движение в «новейшей» России — не знаю, но что оно прекрасно — это верно.
Никогда еще образованные люди в России не стремились так к Церкви, как теперь! А Церковь и учение ее — это сама суть. При этом и государственность, и эстетика, и мораль — все выразится сильнее… (…)
Дело прежде всего не в том, чтобы писать статьи в защиту православия, а в том, чтобы самому и для себя верить и иметь «страх Божий»! Одна среда, в которую человек с отвращением и даже досадой от непривычки поест постное, одна всенощная, которую он с любовью отстоит, одна домашняя молитва: «Господи, подкрепи меня, утешь меня, прости мне!»— стоят десяти статей для других.
Бог и я, как говорят монахи, а потом польза других, она при вере и молитве сама собой выйдет.
Фудель и даже Веригин гораздо для меня дороже всех сентиментальностей Достоевского, которому за них платили деньгами и славой!
Пожалуйста, пожалуйста, будьте для себя православным и поверьте, что и Пенза будет больше Вам нравиться, когда Вы в себе найдете больше внутренней жизни. (…)
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
209. А. А. АЛЕКСАНДРОВУ. 11 января 1890 г., Оптина Пустынь
(…) В заключение прибавлю, что роковые в моей жизни цифры — 89, 90, 91 (49, 50 и 51; 61 и 62; 70 и 74; 79, 80, 81 — все эти годы были для меня очень жестоки и тягостны), о которых я Вам говорил (или нет — не помню), уже сильно дают себя чувствовать. Если не смерть близится, то надо ждать какой-то новой, тяжелой и значительной в моей жизни перемены. Уже признаки начала и конца и обнаружились один за другим. Во-первых, отец архимандрит крайне недоволен юродствами бедной Лизаветы Павлоны, ее шутками с молодыми монахами и т. п. Перед Рождеством, после одной ее глупости, он потребовал ее удаления в Козельск; там она прожила 2 недели, после чего я обещал ему смотреть за ней строже, и ее вернули с уговором — испытать до мая. Но разве за ненормальным и слабоумным человеком долго уследишь? Я предвижу, что мое положение в этой милой усадьбе уже непрочно, и можно со дня на день ожидать, что я буду вынужден или всем домом переехать в Козельск, или их с Варей устроить в Козельске, а самому удалиться в скит.
Но это еще ничего, а случилось еще нечто гораздо худшее. Александр увез от Вяземских[753] молодую девушку (горничную), поселил ее в Козельске и, по всем признакам, содержал ее, потому что она ничем не занималась, кроме пения, пляски и кутежа. Но это так и быть! Это его личный грех, и даже Варя на это собственно смотрит еще довольно рассудительно для молодой и любящей жены. Но беда в том, что он как русский человек не мог ограничиться скромной и приличной, так сказать, изменой, а начал кутить, «чертить», что называется: пил, скакал с ней по городу, мои комиссии исполнял все хуже и хуже, домой постоянно опаздывал и даже в деньгах запутался так, что много задолжал. Если бы кто-нибудь мне предсказывал, что и этот осторожный, честный, покойный и даже весьма дипломатический характер так неожиданно и «широко» прорвется, я бы не поверил. Да и не верил до тех пор, пока не стало слишком очевидно и сам сознался наконец. Пока батюшка, я и Варя уговорили его уехать к отцу на несколько месяцев для перелома в чувствах. Конечно, он кается, но Вы, конечно, понимаете, как важен и для него, и для Вари, и для меня этот первый шаг на скользком пути! Вера моя в его солидность уже раз навсегда поколеблена, для Вари впереди ждешь скорбей и слез, для него — дома скука от неизбежных укоров и желания снова находить утешения на стороне. В моем доме ему уже более не предстоит надолго занятий и службы вследствие моего недоверия и моей, так сказать, природной «неотходчивости» в подобных случаях. Струна какая-то у меня лопнула, и даже Варя со мною согласна, что открытый кутеж и все эти его беспорядки хуже самой измены, которая, при всей греховности своей, могла бы быть соблюдена без шума и расстройства дел…