Червь появляется в храме, чурается чудо-новинки.
Вишни? Да, вишни в словах царапают рот, как песчинки.
Голубь воркует по-братски: «Ждут вишни твоих повелений,
Ты здесь пробирщик и мера, наследник бесследных видений».
4.
Кто ты, моя танцовщица, не дочь ли ты скрипки кленовой?
Ты, что станцуешь еще над моей черепушкой садовой,
Бродишь в бреду, лунатичка, в рубашке ночной серебристой,
Прочь убегаешь волной в перепляске миров леденистой.
Много я знаю лекарств, чтоб небесную сбить лихоманку —
Лунный мальчишка влюбился в мою танцовщицу, беглянку.
Брошу в него я копье, как Саул, — только пятки сверкнули,
Песней хочу оплести, он в ответ — две серебряных дули.
Ставни я ставлю двойные — скрыть счастье от глаза людского…
Ставни двойные на сердце не скроют ее от Другого.
Прочь ее тянет из храма обманщик прекрасным подарком,
Вижу — она на Луне и танцует на краешке ярком.
— Голубь, Луну попроси, чтоб она так сполна не пылала,
Голубь, летать научи ты плясунью мою для начала!
Дам тебе зернышек я, ты уж там позаботься, чтоб вдруг не
Пала она на шипы, если падать, так лучше на грудь мне.
5.
Строишь и строишь свой храм, привязав солнце-разум к отвесу,
Выпрыгнет бес из огня — голубок твой достанется бесу.
Свет станет серым. Все краски покроются вдруг лишаями.
Храм твой сгорит, и столпы разбегутся из храма зверями.
Детки, пичужки твои, превратятся в пустые скелеты,
Яд будет в каждом созвучье, отравятся ядом поэты,
Лица на шеях, как тени больших топоров, заострятся…
Счастливы лишь мертвецы, если тело и сталь породнятся.
Почва — трясина, и небо — трясина, увяз я по шею.
Огнь! А в глазах — темнота! Дотлевающим камнем темнею.
Листик бумаги в горсти боговерной от смерти зажилен,
Огнь да падет на колени: пред этим листком он бессилен.
Знаю: листок — голубок, он согреет в мороз мои пальцы,
Внуки-слова не забудут, как жили их деды-скитальцы.
Время без голубя — тля, совершенна лишь чистая форма!..
Слабые блестки силлаб я ищу голубку для прокорма.
6.
— Да, я виновен, виновен, просил я, покуда мы живы,
Чтоб возвратила меня танцовщица на дольние нивы.
Синь ее выжрал огонь, вместе с юностью выжрал былою,
Ныне щекочет виски мертвый жемчуг мне серой золою.
— Нет, не виновен. Твоя танцовщица, как в юные годы,
Танцы танцует, взлетев под улыбчиво-синие своды.
От пуповины земной отсекись и шатайся по свету,
Вдруг тебе танец поможет подсечь на крючок всю планету…
— Что если танец — лишь сон? Ну, куда, голубок мой, тогда я?
Мертвых глаза, будто когти, вопьются в меня, пригвождая
Душу к ничто. Хлеб и соль мои станут пустыми домами.
Здесь, под травой, — мое царство, отчизна моя — под ногами.
— Крылья отдам я тебе, выну когти, пронзившие тело,
Мысли под ветром свободы взлетят парусиною белой,
Снова закружатся дни, и закончится смерти аренда.
Только легенда и вечна. Тебе улыбнется легенда.
7.
Мир… Что есть мир?.. Только чья-то — лесная, морская, мирская —
Песенка дивная плачется в венах моих, не смолкая!
Морем я горе морю, города отворяют мне двери.
Стой! Ведь с дождями терцин здесь когда-то играл Алигьери.
— Мастер геенны, не глядя, махнемся с тобою геенной?
Я прогуляюсь в твою, ты — в огонь мой, прошу непременно…
Слава твоя не убудет, бессмертна лавровая глория:
Ты как-никак — Алигьери, твой ад как-никак — аллегория.
Люди… Ну, где же вы, люди? Завидовать можете пыли,
Только в словах Одного дух и вера еще не остыли.
Кладбищ не слышите вы… Мне погосты — постои в скитании.
Стой! Галеви мою скорбь, словно лев, прорычал из Испании.
Где вы, поэты? Без вас жизнь проходит в дремоте и лени,
Нет вас, и жизнь как верблюд, чуя смерть, подгибает колени,
Нет вас, и всякая тварь одиночеству платит сторицей,
Нет вас, и нет за спиной птицы-спутницы, птицы с цевницей.