— На литовском президенте.
— Юстас Палецкис дружил с Эренбургом в Москве, он был там президентом правительства в изгнании. Я в то время находился в Виленском гетто, но имел связи с лесом. Я был уверен, что погибну и что все мои близкие и друзья погибнут. Я тогда думал, что срединного пути нет. Или придут черти, или ангелы, чтобы прибрать меня. Пришли и те, и другие. В Виленское гетто пришел ангел из леса, еврейский партизан. Шике Гертман его звали, я отдал ему свою поэму «Кол нидрей» и просил ее передать, если он сможет, Палецкису, президенту Литвы в Москве. Партизан вернулся в лес, примерно в 120 километрах от Вильны, в Нарочанский лес, недалеко от Кобыльника — Кульбак упоминает местечко Кобыльник в своей поэме «Район» («Белоруссия») [Поэт и драматург Мойше Кульбак (1896–1940) родился в том же местечке, что и Суцкевер, — в Сморгони Виленской губернии. С конца 1920-х годов он жил в СССР, был репрессирован в 1937 году и умер в ГУЛАГе.]. «Кол нидрей» дошла до Палецкиса. Он тогда был связан с евреями, искал поддержки у евреев, потому что знал, какую ужасную роль играли литовцы во время немецкой оккупации. Короче говоря, когда я прибыл в Москву, меня литовцы «заобнимали». С Палецкисом я был уже раньше знаком, мы вновь сблизились, очень благородный человек. Президент, который писал стихи. Он переводил мои стихи с идиша на литовский. Мне было жаль его, жаль, что ему приходится стыдиться за свой народ, к тому же он многое для меня сделал. И он рассказал обо мне Эренбургу. Эренбург был в моих глазах интереснейшим писателем, я о нем писал. Он меня просил читать ему стихи на иврите. Я ему рассказал, что учился в ивритской гимназии, и читал ему наизусть строки из баллады Черняховского. Он был в восторге. «Я не могу освободиться от волшебства ивритских звуков», — часто говорил он мне. Он мне читал свои стихи по-русски.
— Свои юношеские стихи?
— Нет, юношеские его стихи — это другое дело, но тогда он написал «Стихи о войне», была у него такая книжка стихов, помните?
— Да, помню, еврейские мотивы, у него там есть стихотворение «Мать мою звали по имени — Хана».
— Я перевел это его стихотворение на идиш. То, что о нем пишут здесь, я не принимаю. Я очень любил Эренбурга раньше, люблю и теперь.
— Вы также встречались с Пастернаком?
— Да, я написал стихотворение об этом. Вы не читали? Жаль, это из моих лучших стихотворений.
Он перевел одно мое стихотворение, но я его до сих пор так и не нашел. У меня было четыре встречи с Пастернаком…
Однако давайте закончим с Эренбургом. За все, что Эренбург для меня сделал, я не мог и десятой доли отплатить. Я перевел его «Стихи о войне». Что еще? Когда он приехал из Москвы в Вильну, после освобождения, первые слова, которые он мне сказал, были: «Если бы я мог, я бы на своих руках перенес Вильнюс в Россию». Он был восхищен городом, и еврейские партизаны приняли его с радостью.
Трогательная вещь. Когда он приехал в Вильну, его хотели арестовать, а кто были патрульными в Вильне? Еврейские юноши и девушки, бывшие партизаны. Когда они услышали, что это Эренбург, то расплакались от радости. Я был с ним очень близок и даже советовался с ним. Давайте я вам расскажу… секрет. Я где-то пишу об этом. Мне запала в голову сумасшедшая идея… Не единственная… Я хотел застрелить Геринга, когда меня сделали свидетелем на Нюрнбергском процессе… Это было ночью, я помню, как будто пришел ко мне ангел и сказал: «Застрели Геринга», и это вселилось в меня, как дибук. Я об этом никому не рассказал, никому. Я составил план, узнал кто где будет сидеть. Позднее я увидел, что они действительно сидели так, как у меня было нарисовано. Даже сейчас я смог бы с закрытыми глазами нарисовать где каждый из них сидел. У меня был револьвер, партизанский револьвер, мне хватило ума его не сдать, он остался у меня. Я его застрелю, так я решил. Что мне сделают? — так я самонадеянно думал.