И тут достает из сердечного кармана письмо, которое я ему прошлый год писал.
«Я, — говорит, — твое письмо каждый день на ночь читаю и плачу».
— Ну и ну! — восхищался капитан, слушая деда. — Во ведь как бывает. Плачут Большие Люди.
Капитан хлопал себя по коленям, а меня по плечам, приглашая изумляться вместе с ним. Но я помалкивал, отвлекался от рассказа, помешивая уху. Дед Аверя заметил это.
— Ты на тракторе катался? — спросил он меня.
— Катался.
— А на самолете?
— Катался.
— А на смеси самолета с трактором катался?
— Нет.
— А я вот катался, — сказал дед Аверя и засмеялся радостно.
— Не понимаю, зачем вам смесь самолета с трактором, — сказал я, — с такой головой, как у вас, в Москву и без смеси слетать недолго.
Дед Аверя обернулся и внимательно посмотрел мне прямо в глаза.
— С такой головой, как у меня, — сказал он, — можно генералом стать. Да я, вишь, пастух — генерал коровий.
— Ничего, — сказал я, — не огорчайтесь. Не у всякого генерала есть такая голова.
— Это верно, — сказал дед Аверя, улыбаясь.
— У генералов голова крепко к телу прикручена, — продолжал я, — не оторвешь, а у вас сама летает, где хочет.
— Голова у меня легкая, — смеялся дед Аверя. — Сижу, бывало, под сосной, а голова то в Москве, то в Харькове.
— Телу-то без головы небось скучно.
— Как то есть? — не понял дед. — Чего ему сделается, телу?
— Ну как же, — сказал я, — голова летает, а тело сидит.
— Да ведь и голова сидит, — сказал дед, наивно мигая болотными глазками. — Голова в мечтаниях летает, а на теле-то сидит пока крепко.
И он хихикнул, покачал обеими руками голову, подергал и за волосья.
— Не открутишь, — сказал он.
— Ладно тебе, отец, — не выдержал я. — Я сам видел, как тело ваше сидело под сосной, а голова над болотом болталась.
Глава 35
— Ты что городишь? — сказал капитан. — Какая голова над болотом?
— Евонная, — ответил я, указавши на деда, и передернулся, потому что никогда в жизни не произносил этого дикого слова — «евонная».
— Евонная? — переспросил капитан и тоже передернулся, но только не от слова, а от его смысла.
Капитан поднял в воздух руку и постучал своим пальцем мне по лбу.
— Ты что, шутишь?
— Ты лучше деду постучи, — сказал я, отмахиваясь. — Глядишь, головка и слетит с места, как жаворонок.
— Да ты что, парень, — сказал дед обиженно. — Что ты на меня нападаешь? Чего я тебе сделал?
Дед явно прикидывался дурачком, делал вид, что не понимает, как это голова может жить без тела.
— Ладно, — сказал я, — плевать я хотел на вашу летающую голову. Летает она и пускай летает.
— Что такое-то с тобой? — сказал капитан, пораженный моим внезапным сумасшествием. — Дедушка! Не слухайте его, он нанюхался болотных газов.
Высказавши эту неожиданную белиберду, капитан замолк. К слову «евонная» он умудрился пристегнуть «не слухайте» и совершенно надорвал общий язык, который до этого находил с дедом.
Капитан-фотограф и дед Аверя сидели друг напротив друга возле костра и глядели в воздух, в котором и висел надорванный их язык. Ясно было, что говорить на нем они уже не могут. Дед Аверя даже высунул свой язык, чтоб сказать что-то, капитан высунул из солидарности свой. Пару секунд болтали они в воздухе языками, но не могли поймать ни слова.
— Слухайте, слухайте, — сердито сказал я, — евонная не летает, а ваша где хочешь болтается. К тому же она из травы сплетена. Но меня все это не интересует. Меня интересует только одно — уха. Как там, не готова ли? Жалко, что у нас одни окуни. Эх, сейчас бы лещовую головку! Ставлю лещовую голову против летающей!
— Вот это ты, парень, верно сказал, — с некоторым облегчением вздохнул дед, — лещовая головка сладкая.
— У леща в голове как у купца в сундуке, — вставил и капитан, которому пора было вернуться к разговорной жизни.
Капитан немного успокоился, достал из рюкзака насквозь прокопченную варежку и снял с костра ведро ухи.
Из прибрежных кустов налетел комар, закружился в пару над ведром. Пар, пропитанный каплями окуня, вкусный пар, густой, как кучевые облака, обволок наши лбы, затуманил глаза, прочистил мысли. Я не знаю, о чем думал летающий лоб деда Авери, но чистый лоб капитана в пару разгладился и думал о лавровом листе.
«В жизни все сложно, — размышлял я, — все непонятно. Но пора же отведать ухи!»